Вегетация - Алексей Викторович Иванов

— А почему Дима? — спрашивает Лена.

— Взяли самого бесполезного, — тотчас объясняет Борька.

— Не верьте ему, Леночка, — вздыхает Ярослав Петрович. — Причина — в отслеживании результатов эксперимента. Вдруг последствия проявятся только в лесу? Их сможет увидеть только Бродяга. А наш Бродяга благосклонен лишь к Диме и ни с кем другим из миссии сотрудничать не желает. Так что для эксперимента у меня не было иных кандидатур, кроме Димы. В общении с Бродягой он лучше прочих опознает своё собственное влияние на фитоценоз.

— Я сам… вызвался… Лена… — мямлит Митя. — Всё… нормально…

Лена подкатывает большой прибор на колёсиках — нейроэнцефалограф.

— Человек и мицелярис — существа разной природы, — Ярослав Петрович проверяет у Мити пульс. — Очень трудно найти область соприкосновения для контакта. Пока мы знаем одну сферу схожих действий — программирование. И мы, и фитоценозы программируют поведение машин. Поэтому мы попробуем наладить коммуникацию через компьютер.

— Сейчас ты снимешь нейроконтуры с этого балбеса, — весело заявляет Борька, — и мы получим информационного Димку. А я запихаю его сюда, — Борька пинает по опоре стеллажа для системных блоков. — Здешняя машина — видишь? — древняя, не фитронная, и вся заросла. Так что наш супергриб уже пролез в её мозги. Там-то он и встретится с инфокопией Димки. Посмотрим, что дальше будет. Авось до чего-нибудь толкового договорятся.

— А сами Бродяги — не образец контакта? — спрашивает Лена.

— Увы, нет, — отвечает Ярослав Петрович. — И Бродяги, и машины — это инструменты селератных фитоценозов, а не собеседники. Фитоценозы отдают им команды, и не более того. Вы же не общаетесь с роботом-пылесосом.

— По-вашему, фитоценозы разумны?

— Сложно сказать, Леночка, — улыбается Ярослав Петрович. — Селератные фитоценозы обучаются, у них есть цель — самосохранение и есть воля для достижения цели. Они изменяют среду обитания. Пока ещё недостаточно, чтобы спастись от тотальных вырубок, однако интенция безусловна.

— Среди всех селератных фитоценозов фитоценоз Ямантау — самый умный, — добавляет Борька. — Потому что у него есть мицелярис.

— Я… выясню… что он… такое… — сквозь немощь обещает Митя.

Ярослав Петрович похлопывает его по плечу.

— Мы, друзья, делаем великое дело, — серьёзно говорит он. — Самое значимое в новейшей истории после изобретения интернета. Конечно, наши методы весьма топорны. Конечно, мы осмысляем новую реальность в старых категориях. Но мы с вами прорываемся к онтологии цивилизации. Мицелярис — это не просто экологическая аномалия. Грешное и корыстное человечество в процессе освоения среды неожиданно для себя породило нечто небывалое. И мы должны понять, что за чудо перед нами. Биологический компьютер, потенциально способный управлять планетой? Непроснувшийся ещё разум природы? Новый этап нашей эволюции? Артефакт ноосферы? Эмбрион бога?..

А потом Митя снова уплывает в беспамятство. Может быть, в то — уже давно прошедшее, а может быть, в нынешнее — в лесу возле станции Пихта.

61

Гора Ямантау (III)

А ведь однажды он уже умирал… Да, такое было. Но смерть он помнил отчуждённо, будто не свою. Смерть — это чёрная колыбель. И его укачивало, опуская всё глубже и глубже. Он тонул в болоте. Вокруг была бурая жижа. Он задыхался, и в груди у него тлела пуля, что утягивала его вниз, точно большой раскалённый камень. Он чувствовал, как жар от пули сопротивляется холоду болота. Прорва заботливо окутывает его зыбкими паучьими сетями, баюкает и запускает в него вкрадчивые чуткие щупальца. Камень в его груди остывает, всё меркнет, и он чувствует, что болото сначала пробует дышать за него, а потом и думать. Время для него останавливается, а для болота — нет, и болото будто бы неспешно расплетает свою добычу на нити, как пряжу, а потом сплетает нити обратно, и уже не совсем так, как было. И к нему сквозь муть возвращается ощущение себя самого, ещё живого: он покоится в трясине, словно в околоплодных водах, вокруг — ряска, водоросли, тина, мягкие комья ила и слизь. Он двигает ногами, разгребает жижу руками, давится чем-то, ползёт на берег, как древняя кистепёрая рыба, что первой выбралась из моря на сушу, корчится в грязи, выблёвывая гниль, и тоненько дышит…

Он и правда еле мог вздохнуть: рот его был заполнен чем-то рыхлым. Он лежал в папоротнике. Высоко вверху за кронами сосен блёкло синело небо — светало. Над Митей склонялась женщина, одетая в рваньё; в её длинных и грязных волосах запуталась трава. Рядом неподвижно стоял другой человек, одним боком заросший мхом, как высокий пень. Женщина отщипывала с него мох и пихала Мите в раны на животе. Лицо у женщины казалось никаким — общим. Митя ощутил, что из живота по нему расползается нежная прохлада.

Митя с усилием приподнялся и перевалился набок, чтобы выплюнуть всю дрянь изо рта. Вылетели комья такого же мха. Когда Митя снова посмотрел на женщину, что спасла его, женщина уже уходила прочь. Оба лешака уходили. Они словно бы тихо плыли по мягким волнам папоротника. Из прорехи на окровавленной рубашке, из ран на животе у Мити торчала мохнатая зелень. Вроде бы она шевелилась. Митя и внутри себя чувствовал щекотку шевеления.

Он глядел вслед лешакам. Ему было ясно, что лес впитал его кровь с дёрна и травы, понял, что человек умирает, и прислал лешаков на помощь. И лешаки заштопали Митю, как сумели. Он же был частью леса. Порождением леса. Селератный фитоценоз собрал его из убитого Бродяги и нейроконтуров учёного, что работал на объекте «Гарнизон». Сварил себе человека в болотном котле. Но человека ли? Может, биоробота? Фитронного андроида?..

Митя медленно встал на ноги. Голова кружилась. Где-то пели ранние птицы. Сосновый бор пропитался туманной синевой рассвета. Митя ни о чём не думал. Что надо — он и так уже знал. Рассуждать, осмыслять — незачем это сейчас. Он ведь пошёл выручать брата. Всё остальное неважно. Неважно, кто он и как был создан, неважно устройство мира, неважно, что делают другие люди и что потом случится с ним самим. Он пошёл выручать брата. И судьба не смогла ему помешать. Значит, надо идти дальше. Его ведёт совесть. Она сильнее и человеческой подлости, и селератного фитоценоза. И Митя сделал шаг вперёд. Пошатнулся, но не упал. Сделал ещё один шаг. Ещё один. Ещё один. И побрёл сквозь бор по густой траве. Всё вокруг сверкало росой.

Ему прекрасно известны были окрестности Ямантау. Ну, не ему, а Диме Башенину и Харлею. Эти двое осмотрели тут всё: все выходы из «Гарнизона» и развалины сооружений, все заброшенные дороги — рельсовые и гравийные, все линии заграждения, все склоны, поляны, отвалы извлечённой породы, дренажные канавы и кладбища ржавых машин. Они вдвоём искали «вожаков»: определяли границы зоны, в которой росли коллигенты мицеляриса. Митя догадался, где Алабай разместил свою базу, учитывая, что на станции Пихта стоит Типалов, а люди Типалова ходят по дороге вдоль горы. В тех руинах устраивал себе лёжку и Харлей — не ночевать же ему в подземной миссии «Гринписа». И свой мотоцикл Харлею удобнее было прятать в развалинах.

Еле передвигая ноги, Митя брёл на северо-запад, а лес вокруг светился всё ярче и ярче — словно бы всё звонче пел беззвучный хор. Меж древесных стволов висела цветная алмазная пыль испаряющейся влаги, и чудилось, что по краю зрения разъезжаются веерами какие-то радужные ореолы. Перебор длинных голубых теней по золоту солнца превращался в перестук дятла по хрупкой свежести воздуха. А воздух состоял из бесплотных стеклянных плоскостей, что вращались и разбрасывали блики. Всё в лесу как будто бы широко разлеталось во все стороны, сохраняя нежную неподвижность.

Митя вдруг осознал, что он не один. Рядом с ним кто-то идёт — идёт не спеша, приноравливаясь к его ковылянию. Кто это? Лешак?.. Митя повернул голову, чтобы посмотреть. Нет, это был не лешак. Это был он сам — точнее, фитоценолог Дима Башенин в голубой куртке с «пацификом» на плече. Митя