Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 - Ричард Эванс

Совершенно не собираясь снова запрещать военизированные группировки, Папен ухватился за события Кровавого воскресенья в Альтоне и сместил правительство Пруссии, которое возглавляли социал-демократы Отто Браун и Карл Зеверинг, на основании того, что оно больше не могло поддерживать законность и порядок. Это был решающий удар по социал-демократам, ради которого его назначили на эту должность. Папен опирался на пример Эберта, отправившего в отставку правительства Саксонии и Тюрингии в 1923 г., но Пруссия, которая занимала больше половины территории рейха и население которой превышало численность Франции, была гораздо более важной целью. Ведущая роль армии в разрываемой борьбой политической жизни 1932 г. стала ясна, когда тяжеловооруженные боевые части захватили улицы Берлина и в столице было объявлено чрезвычайное военное положение. Контролировавшуюся социал-демократами полицию просто отодвинули в сторону. Любая попытка прусского правительства использовать ее для противостояния военным только приводила к беспорядкам. Ее численность была слишком мала, а офицеры высшего или среднего звена были либо разочарованы республикой, либо симпатизировали Папену, либо склонялись на сторону нацистов[693].

Если Папен и Шлейхер опасались восстания рабочих, то они были неправы. Много рядовых членов «Рейхсбаннера» уже были готовы взять в руки оружие и пулеметы, были собраны пистолеты и винтовки для защиты штаб-квартиры партии в случае путча, пока на сцену не вышла бы полиция, которая, как считали в партии (ошибочно, как оказалось впоследствии), будет сопротивляться любым попыткам свергнуть республику. Недавний приток новых членов увеличил силы Республиканских отрядов обороны «Рейхсбаннера» до более чем 200 000 человек. Однако их значительно превосходили объединенные силы из примерно 750 000 коричневых рубашек и стальных шлемов, которые бы точно мобилизовались против них, если бы те организовали восстание. Они были плохо обучены и подготовлены. И они бы не смогли оказать серьезного сопротивления хорошо вооруженным силам немецкой армии. Коммунисты, у которых были лучшие резервы оружия, конечно, не стали бы брать его в руки, чтобы защищать социал-демократов[694].

В ситуации июля 1932 г., когда все: и Гинденбург, и военное руководство, и консерваторы — были крайне обеспокоены тем, чтобы не допустить провокации гражданской войны в Германии, военное восстание «Рейхсбаннера» могло смягчить позицию Папена или заставить рейхспрезидента вмешаться. Этого уже не узнать. Призыв к сопротивлению не прозвучал. Традиция социал-демократов оставаться в рамках закона вынудила их запретить любое вооруженное сопротивление действиям, санкционированным главой страны и законно учрежденным правительством, которых поддерживала армия и которым не противодействовала полиция[695]. Все, что оставалось Брауну и Зеверингу, это выражать словесные протесты и выдвигать обвинения против Папена на основании того, что тот нарушил конституцию. 10 октября 1932 г. Государственный суд вынес решение, по крайней мере частично, в пользу кабинета Брауна, который, таким образом, продолжал оставаться занозой в теле правительства рейха, представляя Пруссию в бундесрате, верхней палате национального законодательного собрания[696]. Тем временем Папен согласовал с президентом свое назначение на должность рейхскомиссара, которая позволяла ему осуществлять правительственные функции в Пруссии, пока педантичные госслужащие колебались и бездействовали, ожидая законного утверждения нового поста[697].

Переворот Папена нанес смертельный удар по Веймарской республике. Он уничтожил принцип федеративности и открыл путь для тотальной централизации государства. Теперь, что бы ни случилось, полное восстановление парламентской демократии вряд ли было возможным. После июля 1932 г. единственными реальными альтернативами были диктатура нацистов или консервативный авторитарный режим, поддерживаемый армией. Решающим стало отсутствие сколько-нибудь серьезного сопротивления со стороны социал-демократов, основных оставшихся защитников демократии. Это убедило и консерваторов и национал-социалистов, что уничтожения демократических институтов можно было достичь без серьезной оппозиции. Для социал-демократов были вполне очевидны признаки грядущего переворота. Но они ничего не предприняли. Они были парализованы не только из-за того, что переворот был поддержан человеком, за которого они совсем недавно голосовали в ходе президентской избирательной кампании, Паулем фон Гинденбургом, но и из-за своего катастрофического поражения на прусских парламентских выборах в апреле 1932 г. Когда нацисты увеличили свое представительство в прусском законодательном собрании с 9 мест до 162, а коммунисты с 48 до 57, социал-демократы потеряли треть своих мандатов, сократив число мест со 137 до 94. Теперь ни у одной партии не было большинства, и существующая администрация под руководством Брауна и Северинга работала как правительство меньшинства с соответствующим ослаблением политических позиций. Помимо этого в руководстве партии распространилось ощущение беспомощности из-за долгого несопротивления жесткой политике ограничений Брюнинга. Профсоюзы не могли как-либо воспрепятствовать перевороту, потому что массовая безработица сделала невозможной всеобщую забастовку, миллионы отчаявшихся, безработных людей не имели другого выбора, кроме как устраиваться на работу в качестве штрейкбрехеров, и профсоюзы это знали. Поэтому возможность повторного выступления объединенного рабочего движения, которое победило Капповский путч в 1920 г., не рассматривалась. Нацисты ликовали. «Достаточно всего лишь оскалиться на красных, и они падают на колени», — писал шеф нацистской пропаганды Йозеф Геббельс в своем дневнике 20 июля. Социал-демократы и профсоюзы, отмечал он с удовлетворением, «не пошевелили и пальцем». «Красные, — писал он немногим позднее, — упустили свой шанс. И он больше никогда не повторится»[698].

Роковые решения

Переворот Папена произошел в середине самой неистовой и жестокой избирательной кампании из всех на тот момент, которая проводилась в еще менее разумной и более ожесточенной атмосфере, чем предыдущие две. Гитлер снова летал по Германии от встречи к встрече, выступив перед огромными толпами на более чем пятидесяти крупных собраниях, осуждая разделение, унижения и провалы Веймара и рисуя неопределенную, но заманчивую перспективу лучшего будущего, когда народ наконец объединится. Тем временем коммунисты вещали о революции и пророчили неизбежный распад капиталистического порядка, социал-демократы призывали избирателей подняться против угрозы фашизма, а буржуазные партии выступали за восстановление единства, которое они уж точно не могли осуществить[699]. О разложении парламентской политики свидетельствовал все более эмоциональный стиль партийной пропаганды, даже со стороны социал-демократов. В атмосфере постоянных яростных уличных стычек и демонстраций политическая борьба свелась к войне символов, как ее называли социал-демократы без малейшего намека на критику. Социал-демократы привлекли на свою сторону Сергея Чахотина, радикального ученика Павлова, открывшего условные рефлексы, чтобы тот помог им в избирательной борьбе 1931 г., понимая, что призыва к разуму уже было недостаточно. «Чтобы разум одержал победу, мы должны обращаться к чувствам, душам и эмоциям». На деле разум остался далеко позади. На выборах в июле 1932 г. социал-демократы приказали всем своим местным группам, чтобы члены партии носили партийные значки, использовали приветствие со сжатым кулаком при встречах друг с другом и выкрикивали девиз «Свобода!» при любой подходящей возможности. В том же духе коммунисты уже давно использовали символ серпа и молота, а также ряд различных девизов и приветствий. Принимая такой стиль, партии ставили себя на один уровень с нацистами, со свастикой которых, приветствием «Хайль Гитлер!» и простыми, экспрессивными лозунгами им было сложно соревноваться[700].

В поисках образа, достаточно мощного, чтобы противостоять призыву нацистов, социал-демократы, «Рейхсбаннер», профсоюзы и ряд рабочих организаций, связанных с социалистами, 16 декабря 1931 г. объединились, образовав «Железный фронт» для борьбы с «фашистской» угрозой. Новое движение многое позаимствовало из пропагандистского арсенала коммунистов и национал-социалистов. Длинные, скучные речи следовало заменить короткими, четкими призывами. Традиционный упор трудового движения на образование, разум и науку должен был уступить место новым мотивам, призванным возбуждать массовые эмоции за счет уличных процессий, маршей в униформах и коллективных проявлений воли. В новом стиле пропаганды социал-демократы дошли до того, что придумали символ, который должен был стать альтернативой свастике и серпу с молотом: три параллельные стрелы, выражающие основные цели Железного фронта. Ничто из этого не смогло помочь рабочему движению, многие члены которого, и не в последнюю очередь из занимавших руководящие посты в рейхстаге, отнеслись скептически к подобным инициативам или не смогли адаптироваться к новому способу представления своих политических взглядов. Новый стиль пропаганды ставил социал-демократов на один уровень с нацистами, однако им не хватало динамизма, молодого задора или экстремизма, которые бы могли обеспечить эффективную конкуренцию. Символы, марши и униформа не помогли Железному фронту привлечь новых сторонников, потому что во главе его оставался старый организационный аппарат социал-демократов. С другой стороны, это не ослабило страхов избирателей из среднего класса относительно намерений рабочего движения[701].