Большое Гнездо - Эдуард Зорин

— Чо искать-то? — смущенно пробормотал Веселица. — Покуда меду нацедил, покуда коням сена задал — седни у всех денек был не из легких.

— Вобея проведал ли? Сидит?

— Куды ж ему деться?..

Вои засмеялись, Звездан похлопал Веселицу по плечу:

— Поворачивайся, хозяин. Вон и ковшички, и чары уже на столе. Лей, да мимо не пролей, а мы песни петь будем.

— Скоморохов бы сюды!

— А то и гусляра…

— Гусляры князей забавляют. А мы сами себе и скоморохи, и гусляры.

Митяй глядел на всех с восторгом. Вот она жизнь! И четырех дней не минуло, как выехали из Новгорода, а сколько всего довелось повидать. Подле Ефросима-то робкой была его душа, а здесь робкому не место. Пили все помногу, еще боле хвастались. Митяй тоже хвастался — и никто над ним не смеялся, слушали с уважением, как равного…

А Веселице почему-то вдруг сделалось грустно. И зря ластилась к нему Малка, зря старался рассмешить Ошаня.

Под утро иные спали в ложнице — вразброс на половичках, иные — в горнице на столах. Только Ошаню и Веселицу не брал крепкий мед.

Ушла Степанида. Поводя вокруг себя покрасневшими глазами, Ошаня говорил с угрозой:

— Пойду к попу Еремею. Хочешь, пойдем со мной?

— Не, — отвечал Веселица, мотая головой.

— Ну, как хошь, — обиделся Ошаня и встал из-за стола. — Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. Ввечеру ко мне наведывайтесь…

— Куды же ты? — забеспокоилась Малка. — Глянь-ко, едва на ногах стоишь.

— Мне бы ишшо чару, — икнув, сказал Ошаня и грохнулся посреди горницы на прикорнувшего воя. Вой только хмыкнул, но даже не пошевелился. Ошаня деловито подобрал под себя его ногу, устроился, как на подушке, и мигом заснул.

— Пора и нам спать, — позвала Малка Веселицу.

— Чо разговоры зря говорить, — сказал посадник утром, выслушав Веселицу. — Ведите пленника, поглядим, что за зверь…

Был он в хорошем настроении и не сонный, как вчера, — видно, предстоящая забава радовала его и бодрила.

Ошаня виновато замялся. Веселица почесал за ухом.

— Не гневайся, боярин, — начал дружинник. — Человечка того лихого мы и впрямь словили — вои твои соврать не дадут.

— Да за чем же дело? — насторожился посадник, с удивлением разглядывая ранних гостей. Были они с перепоя вялые и пришибленные — языки ворочались с трудом. Да это не беда — кто не пивал на радостях? Вон и сам боярин не много дней тому назад набрался на крестинах, едва в терем приволокли.

— Сбёг наш пленник-то, — пробормотал Ошаня, запинаясь.

— Как это — сбег? — сразу потух боярин. — Что ты такое бормочешь?..

— Все верно, — подтвердил Веселица, пряча глаза. — Сбег…

— Куды же сбег-то? — невпопад выпалил посадник.

— А кто его знает, — сказал Ошаня. — Сбег — и всё тут. Ищи ветра в поле…

— С вечера заперли мы его в надежном месте, а он сбег…

— Дурни вы, — в сердцах обругал их боярин, — почто сразу в мой поруб не привели?

— Поздно было. Беспокоить тебя не хотели…

— Али насмехаться надо мной вздумали? — разжигал себя посадник.

— Что ты, боярин! — замахал руками Ошаня. — Да как же это мы над гобою насмехаться-то стали бы?..

— Сами виниться пришли, — поддержал приятеля Веселица. — Ты уж нас прости…

— Ладно, повинную голову меч не сечет, — подумав, смягчился посадник. — Однако, велю я вас самих посадить в поруб, чтобы впредь неповадно было. Добрая наука — хороший урок. Эй, люди!

Вошли отроки.

— Отворите-ко темницу да киньте туды добрых молодцев. Пущай маленько поразмыслят.

Схватили отроки Ошаню с Веселицей под руки, повели через двор. А во дворе вои их ждут, Звездан с Митяем да Малка со Степанидой.

— Куды же это мужиков наших повели? — завопила Степанида.

— А туды и повели, чтобы честной народ понапрасну не тревожили, — сказал оказавшийся рядом поп Еремей.

— Ну, Еремей, возвернусь из поруба, угощу я тебя!.. — замотался в руках у отроков Ошаня. — И ты, Степанида, гляди…

Ночной хмель еще не вовсе выскочил у него из головы. Отроки смеялись, держали Ошаню крепко, не больно заламывали ему руки назад — боялись повредить: мастеру руки да голова всего нужнее, а про добрые его дела знали все, Ошанины лодии славились по всей Ростовской земле.

Глава пятая

С радостью и тревогой приглядывалась Мария к тому, как взрослеют ее сыновья.

С радостью — потому что родная кровь, потому что все красивы и статны, обличьем в отца. С тревогой — потому что разными они росли, потому что не были друг на друга похожи. И больше всего любила она Константина с Юрием. И больше всех Константин с Юрием ее тревожили.

Когда совсем маленькими они были, все было у них общее. А повзрослели, вытянулись, пораздались в плечах — и стало их не узнать. Константин больше льнул к отцу, Юрий — к матери. Юрий — с Марией в монастырь, Константин — к Словише. Все чаще повадился он бывать у лихого Всеволодова дружинника. И князь потакал ему, позволял проводить целые дни в Словишином тереме.

Рано научился Константин держаться во взрослом седле, правил конем, как заправский вершник, из лука метко стрелял и уж прилаживался помаленьку к тяжелому Словишиному мечу.

Тогда по заказу Всеволода сковал ему Морхиня меч маленький, по руке, но острый, из крепкой закаленной стали.

— Еще порежется малец, — вздыхала Мария, не смея перечить князю.

— А пущай и порежется, — отвечал Всеволод, — в другой раз сноровистее будет. Ты вот мне Юрия вовсе попортила — чернец он, а не княжич. Почто балуешь дитя?

— Да как же его не баловать? — со слезами на глазах говорила княгиня. — Кому же и баловать дите, как не матери?

— Константина тебе не отдам. Он — старшой в роду. — раздражался Всеволод, — ему дело мое продолжать…

— Еще когда вырастет.

— Вырастет — не заметишь. А после его учить поздно будет.

За Юрия болело у Всеволода сердце. Иной раз и попрекнул бы Марию, но язык не поворачивался — ладно, время пройдет, все само по себе образуется. Надоест и ему класть земные поклоны, надоест слушать бестолковые бабьи разговоры.

Время шло, а одно сплеталось с другим. Стала примечать Мария, что все больше отдалялся от нее Всеволод. Все реже звал к себе, все реже хаживал к ней в ложницу. Истосковалась у нее душа, изранилась подозрениями. «Не завел ли себе полюбовницу князь? — думала она. — Не наскучила ли я ему?»

Подолгу гляделась в зеркало, пальчиками расправляла морщинки, замечала, что стареет. Приглашала бабок-травниц, просила у них совета: как молодость, красоту сохранить?

Бабы-травницы угодить ей старались, каждая давала свой совет:

— Растирай бурачок с медом, смазывайся по утрам…

— Пей настой брусники, собранной в зарев…

— Лопухом волосы-то мой, от лопуха седина не заводится…

Но била ей в виски седина, все больше появлялось белых прядей, а у глаз — мелких морщин. Не помогали ей советы прилежных травниц, годы шли, разрушая былую красоту.

Ворчливой сделалась Мария, сердилась на свеженьких дворовых девок, а раньше сиживала с ними вечерами, слушала их песни, сама не прочь была спеть или рассказать сказку.

Любили ее девки, а теперь побаивались. Особенно с тех пор сторониться стали, как обварила она Найденышку из Заборья, веселую проказницу и хохотушку. Ямочки были у Найденышки на щеках, белые зубы.

Но застала Мария ее как-то со Всеволодом на заднем дворе возле медуши. Почудилось, что обнимал ее князь, что целовал ее в губы. Почудилось только, а утром стряслась с Найденышкой беда. Опрокинулся на нее котел с горячей водой, закричала девушка, выбежала в переход сама не своя от боли.

В ту пору никого с ней не было, одна только княгиня наведалась проверить поварих.

Про Марию Найденышка никому ничего не сказывала, но шила в мешке не утаишь. Через неделю отправили ее обратно в деревню, а девки стали недобро шушукаться за спиной княгини, сторонились, сердечные тайны свои от нее берегли.

Правда это, не правда ли, а слухи ползли, и стала примечать Мария на себе Всеволодовы укоризненные взгляды. Неужто и впрямь он ее разлюбил, неужто поверил злым языкам?..

Ведь не было же ничего, не покушалась она на Найденышку. В одно только по-бабьи поверила, что обнимал Всеволод девушку. А раз поверила, то и защитить себя не смогла. Винилась в несодеянном, в том, что пожелала ей лиха, а беда возьми о ту пору и стрясись. Будто подслушал кто, будто нарочно подстроил. Не роняла она котла, а только задела, проходя мимо.

Еще угрюмее, еще нелюдимее сделалась Мария с того дня. И, пряча неловкость, окружала себя излишним вниманием и заботами. Наслушавшись про царьградский гордый обычай, велела отменным владимирским мастерам изготовить для себя носилки, покрыть их золотом и украсить каменьями и в тех носилках показывалась на улицах города…