Другая жизнь - Джоди Чапмен

лобовое стекло на поток машин впереди. – Порой начинаешь скучать по странным вещам – например, по британским номерам.

И, само собой, по мне, пронеслось у меня в голове.

– На ужин будет мясо, – сказал я. – Со всеми прибамбасами.

– Чудесно.

– Все в порядке?

– Что?

Я ударил по газам.

– Ты какая-то… отстраненная. Устала или задумалась о чем-то?

Она повернулась ко мне и заморгала, будто впервые меня заметила.

– Ох, прости. Я совсем не спала в самолете, потому что рядом сидел ребенок и без конца пинал мое кресло. В голове сейчас сплошной туман, вот и все. – Она ласково улыбнулась и погладила меня по ноге.

Мы доехали до дома, я поставил машину на наше парковочное место и пошел доставать багаж. Я украдкой взглянул на Лору – она по-прежнему сидела в машине и неотрывно смотрела на нашу входную дверь. Крышка багажника хлопнула, и она подскочила, а потом стала торопливо расстегивать ремень безопасности.

Мы зашли в дом, и я положил ключи в вазу. Лора остановилась в прихожей, огляделась, потом сунула руки в карманы и бросила через плечо:

– Пойду приму душ.

Я включил духовку. На втором этаже хлопнула дверь ванной и зашумели трубы. Кошка потерлась о мои ноги, я взял ее на руки и почесал ей животик.

Когда Лора вышла из душа, намотав на голову полотенце, я сидел на краю кровати. Увидев меня, она сбавила шаг, потом подошла к окну и опустила жалюзи. Встала у зеркала и, не проронив ни слова, вытерла волосы полотенцем, потом скинула другое, в которое укуталась сама, и повесила все на спинку стула.

Я разделся. Хотел было взять ее за руку, но она толкнула меня на кровать и уселась сверху. Пока мы трахались, она глядела в потолок. По краям жалюзи пробивался солнечный свет, а я смотрел, как Лора беззвучно выгибается верхом на мне.

Когда все закончилось, она встала и пошла в ванную, заперев за собой дверь. А я оделся и спустился вниз готовить ужин.

* * *

– Может, расскажешь что-нибудь о поездке, или ты дала обет молчания? – спросил я, отодвинув пустую тарелку, и отпил красного вина, стараясь не слушать внутренний голос, который все твердил, что пора бы уже сменить тему. Я делаю то, чего от меня сейчас ждут, возразил я ему. Расставание подождет.

Лора возила по тарелке кусочки сладкого картофеля.

– Поездка… изменила мою жизнь, – наконец сказала она. – Надо было и тебе поехать.

– Но все равно пришлось бы вернуться на месяц раньше.

– Ох… Да, конечно. – Она покраснела.

– Мы же с тобой вместе решили, что тебе и одной в этой поездке будет весело. Мне бы все равно не дали такой большой отпуск.

Лора неодобрительно сдвинула брови:

– Ну да, не дай бог попросить начальство об одолжении. И ничего, что ты там по стольку часов просиживаешь.

Я прочистил горло:

– Мне уже делали одолжение год назад, когда я ухаживал за Сэлом, помнишь? Если ты все это к тому, что я якобы не хочу понапрасну злить начальство, то да, ты попала в точку.

Она выронила вилку и закрыла лицо руками.

– Ник, я беременна.

* * *

В тот день я пошел на кладбище.

Я не был там с самых папиных похорон. Лоре мой способ проживать горе казался странным, и она не стеснялась об этом упоминать, а я в ответ пожимал плечами и мысленно отмечал, что ей-то легко говорить, учитывая, что она каждое Рождество собирается под одной крышей со своими девяностолетними дедушкой и бабушкой и остальными родственниками. Как это часто бывает, люди, которые на самом деле ни капельки не понимают, о чем говорят, думают, что знают больше всех.

Но в тот день я ехал через городок, а шоссе внезапно перекрыли. Народ устремлялся в объезд, по той дороге, которая вела к кладбищу, а проехать мимо него и не остановиться мне не позволила совесть. Это было бы все равно что пройти по улице мимо знакомого, пряча глаза.

Захлопнув дверь автомобиля, я прислонился к ней и, закурив, стал наблюдать за горсткой людей, собравшихся у раскопанной могилы. В солнечных лучах их черная одежда казалась нелепой, а взгляды были устремлены в яму, на дне которой в деревянном ящике лежал дорогой им человек. Потом они по очереди бросили в могилу по красной розе – папа строго-настрого запретил подобные фокусы – и зашагали по тропе навстречу мне.

Из уважения я не стал вглядываться в их лица, но слышал всхлипы и видел измятые носовые платки в руках. Вот как надо, подумалось мне. Сделать так, чтобы все было очевидно. Выказывать боль, чтобы другие отводили взгляд.

Папина могила все еще выглядела свежей. Разрытая земля наконец осела, теперь оставалось заказать могильную плиту. Единственные условия, выдвинутые папой, звучали так: она должна быть гранитной – такая дольше сохранится, – а написать на ней нужно только имя и даты, когда началась и оборвалась его жизнь. В конечном счете все мы становимся лишь россыпью букв и цифр.

На папиной и соседней могиле – она принадлежала Сэлу – лежали букеты желтых цветов. Их оставила Стелла – она приезжала сюда каждые две недели. На простом дубовом надгробии Сэла значилось: «Сальваторе Мендоса, любимый сын и брат, умер 22 апреля 2018 года в возрасте 35 лет». Сократив надпись на две буквы, все же удалось уложиться в бюджет. Помню, что папа был очень доволен и торжествующе зазвенел мелочью в кармане, как делал всякий раз, когда «Арсенал» выигрывал.

Я долго не сводил глаз с могилы брата.

Однажды за стаканом виски я признался Лоре, что всегда возлагал на себя ответственность за случившееся с мамой. Это ведь я попросил мороженое. Вот причина и следствие. Если бы я промолчал, коробка не выскользнула бы у Сэла из рук. Какие глупости, сказала Лора и нахмурилась. Конечно, виноват только Сэл. Он ведь взял ружье. Я молча поднял на нее взгляд. Я понимал, что она это все говорит не со зла.

Нашу мать я нашел в самом углу кладбища, у каменной стены. Вот уже двадцать лет я тут не бывал.

Стелла по-прежнему ухаживала за могилой. Все сорняки были выполоты, а гранитное надгробие блестело почти как новое. «Здесь покоится Луиза Ева Мендоса, – было выбито на нем. – Любящая жена и мать. Родилась 4 января 1960 года, умерла 25 сентября 1991 года. Навечно в наших сердцах». Тут уж денег на буквы не пожалели.

В кустах ярко-красной герани, посаженных отцом, по-прежнему пульсировала жизнь.

Кроме меня вокруг никого не было. Я сел на землю, скрестив