Другая жизнь - Джоди Чапмен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Она работала над эскизом около получаса. Ход времени я отмерял по солнечному жару, льющемуся на меня, – сперва на лоб, а потом все ниже и ниже, пока не спустился на грудь. Я курил одну за другой, стараясь выдыхать не в сторону дома.
Изредка Анна что-то еле слышно шептала, но в основном работала молча. Временами я поворачивался к ней и наблюдал, как она бросает яростные взгляды на холст и иногда поднимает глаза на меня. В голову даже закралась мысль, что ее пристальные взгляды вполне могли изменить меня до неузнаваемости.
– Мне вообще-то в понедельник на работу, – заметил я, сунув руку в карман за сигаретами и вытащив очередную зубами, как и в прошлый раз. – Скажи, мы управимся?
Анна не сводила глаз с холста.
– Заткнись!
Закончив с эскизом, она заткнула карандаш за ухо и достала палитру из-под лестницы. Потом встала у столика, окинула взглядом тюбики и баночки с краской, выставленные на нем, и по очереди выдавила выбранные цвета на палитру.
– А сколько стоит один тюбик? – спросил я, кивнув на столик.
– Скажем так: я очень внимательно выбираю, что рисовать.
– Может, я тебе заплачу? Разве не так обычно поступают?
– Ну да, проституция недаром древнейшая из профессий.
Я смущенно хохотнул:
– Нет же, я просто хотел стать меценатом. Твоим. Как Медичи.
Она удивленно посмотрела на меня:
– А я и не знала, что ты знаток истории искусств, Николас Мендоса.
Я покраснел и переменил положение, надеясь этим отвлечь ее внимание.
– Я, знаешь ли, человек многосторонний.
– О, уж это я заметила. – Анна взяла мастихин и стала смешивать цвета.
– Но справедливости ради стоит, пожалуй, признаться, что я смотрел трехминутное видео о живописи эпохи Возрождения. И это единственное, что я запомнил.
Она снова вернулась к холсту.
– Что ж, в следующий раз тебе это очень пригодится на званом обеде – или когда ты захочешь подцепить дамочку. Мы падки на такую ерунду.
Я рассмеялся. Анна начала наносить краску, ритмично царапая по холсту мастихином.
– Ты – первый мужчина, которого я рисую, – через минуту призналась она, не отводя глаз от работы. – Не считая двух престарелых натурщиков в художественной школе, конечно. Но ты первый, кого я знаю.
Мимо меня пробежал муравей – черная точка на садовой плитке. Я наблюдал, как он бежит сперва в одну сторону, потом в другую, добирается до края плиты, замирает в нерешительности, а затем ускользает в темную щель между плитами.
– А почему я? – спросил я.
Анна отступила на шаг от мольберта, склонила голову набок, посмотрела на свой рисунок, на меня, а потом вновь на холст.
– А почему мы с тобой вот уже двадцать лет живем вот так?
– Как?
– Не пытаясь друг за друга ухватиться.
Я зажмурился от яркого солнца.
– Мы с тобой существуем вне граней и условностей.
– Я недавно перечитывала свой старый дневник, – сказала Анна, взяв кисть. – Я давно их веду – исписываю время от времени несколько страниц заметками о моей жизни и о том, что происходит. О том, что не хочется забывать.
– Надеюсь, уж я-то там часто упоминаюсь, – заметил я, не открывая глаз.
Когда через мгновение я все-таки их открыл, то поймал на себе взгляд Анны.
– Ты там вообще не упоминаешься, – сказала она.
– Какая прелесть, – отозвался я и пригладил волоски на предплечье.
– По-твоему, это значит, что мне все равно? – с улыбкой спросила она. – Ты был слишком важен, чтобы о тебе писать.
Я нащупал ногой темную щель между плитами, где скрылся муравей, и ткнул в нее пальцем. Наткнулся на что-то твердое и острое, и, когда оно вонзилось в кожу, по ноге растеклась сладостная боль.
– И про кого же тогда узнают из твоих дневников потомки?
Анна вскинула бровь, орудуя кистью.
– Про одного парня, о котором я думала: «вот он, тот самый», и про того, кто, как я с самого начала знала, никогда «тем самым» не станет. Каждая девушка на своем пути встречает таких.
– Тебе разбили сердце?
– Я разве тебе об этом рассказывала?
– Лиза рассказывала.
Кисточка застыла в воздухе, а на лице у Анны проступило смятение.
– Погоди, то есть как?
– Лиза. Из кинотеатра, помнишь? Однажды в клубе она мне все рассказала. Такую нотацию мне прочла, сказала, чтобы я не смел тебя ранить. Я еще подумал: какая хорошая подруга.
Анна задержала взгляд на холсте, глаза ее едва заметно заблестели.
– Да, она была славная, – тихо сказала она. – Но после моей свадьбы наше общение сошло на нет. Я сама виновата. Но да, без разбитого сердца не обошлось, и это сердце было моим. Зато потом я стала осторожнее. Осмотрительнее.
– Первая любовь – странная штука, вот уж действительно.
– Правда? Но сейчас я благодарна за этот опыт. Некоторые вот всю жизнь проживают, ничего не чувствуя.
Я смотрел, как извивается в воздухе сигаретный дым.
– Я уже начинаю сомневаться, что всем и впрямь так уж нужен счастливый финал. Большинству невдомек, что с ним делать. Как по мне, мы скорее жаждем конца.
– Нет, людям конец ни к чему, – возразила Анна, вновь углубившись в работу. – А иначе зачем они смотрят по десять сезонов одного и того же сериала? Нас манит знакомое. Мы жаждем испытывать те же чувства снова и снова.
– Но есть ведь еще и боль, – покачав головой, возразил я. – Жизнь без боли невозможно представить. Но избавление от нее дорогого стоит.
Она перестала рисовать и посмотрела на меня. Краем глаза я заметил ее нерешительность, заметил, что она тщательно подбирает слова. Я напряженно считал секунды.
– Мне это в голову никогда не приходило.
Следующий час прошел в молчании. Анна трудилась у холста – наносила мазки, орудовала скребком, смотрела на меня, – а я надел ее бейсболку, чтобы укрыться от палящего солнца. Темно-синяя, с логотипом «Нью-Йорк Янкиз», вышитым спереди, она сразу напомнила мне о Сэле.
Наконец Анна опустила палитру и кисть.
– Расслабься.
– Закончила? – спросил я, потянувшись.
– О, дорогой мой, это еще только начало, – рассмеявшись, ответила она.
Я натянул футболку и подошел к ней, чтобы посмотреть, что получилось. И сразу понял, что она имела в виду. На холсте карандашом был нарисован я на фоне двери, а тень рассекала мое тело надвое. Верхнюю его часть Анна закрасила розовым, но добавила рельефности и тонких красных линий, так что казалось, что кожа у меня
