Падение Стоуна - Йен Пирс

Еще вечера у нее были неподдельно интересными и приятными. Заведенный порядок оставался неизменным: ужин из отличных блюд в сочетании с лучшими винами, на выбор которых она тратила значительную часть предыдущего дня, так чтобы у ее повара все было наготове, затем беседа, длящаяся до половины двенадцатого, а тогда хозяйка вставала и говорила нам — совсем просто, — что настало время уходить. Вечер мог бы показаться бесформенным: иногда мы распадались на группки и обсуждали разные темы, иногда разговор становился всеобщим. Сама Элизабет редко высказывала собственное мнение, она скорее задавала вопросы, иногда уважительно, иногда в шутку, выказывая свою точку зрения реакцией на мнения других. Лишь в вопросах литературы она выражала свои суждения и в них продемонстрировала, что на удивление хорошо начитана на французском, русском и немецком языках. В то время, как вы помните, Русская Душа и Духовность были в большой моде, и все обязательно должны были уметь процитировать наизусть большими кусками «Анну Каренину». Английскую литературу Элизабет в то время не знала вовсе.

Многократно повторялось и что французы самые искусные собеседники в мире, и что искусство беседы умирает. Первое верно, и если правда, что с Революции искусство приходит в упадок, то беседы ancien regime были поистине великолепны. Я начал предвкушать приемы у Элизабет как пик своей недели зачастую бесприбыльных трудов. Зимой они проходили в гостиной особняка, который она сняла на рю Монтескье, где десятки свечей и огонь в камине привносили в беседу ощущение уюта. Это был большой зал с высоким потолком, около пятидесяти футов в длину и тридцати в ширину. По одной длинной стене тянулись окна, выходившие на застекленную веранду с пальмами и птицами; в стене напротив широкая дверь открывалась в гостиную поменьше. Повсюду — фарфор, камеи и серебро, стены были увешаны гобеленами и картинами, в большинстве итальянскими и французскими. Многое из обстановки сдавалось вместе с домом, который она сняла у маркиза д’Алансона, жившего тогда в Мексике, где он скрывался от полиции. Но она привнесла собственные штрихи, и как раз они были выбраны с большим тщанием — опять же, где она научилась разбираться в таких вещах и как избежала вульгарности прошлых товарок, я понять не мог.

Звучит очень деланно, и отчасти было таковым: деланным в той же мере, в какой опера или симфония отличны от какофонических завываний оркестра мюзик-холла. Кое-кто глумится над такими собраниями, порицая за церемонность и недостаток спонтанности; они считают, что убеждения лучше всего проявляются посредством громких голосов и резких словесных выпадов, что вежливость обеспечивает победу банальности. Отнюдь. В ее салоне я узнал, что учтивость — тяжкая наука, что убеждать других, не прибегая к уловкам демагогов или крикунов, требует большого ума, особенно если аудитория умна и образованна. Учтивость поднимает мысль на высочайший уровень, особенно когда тема беседы спорна. И салоны, бывшие тогда главными палатами прений французской политической, финансовой и интеллектуальной элиты, гораздо более важными, чем палата депутатов, всегда ставили учтивость превыше всех прочих качеств.

Это не означало, что беседы были пресными, ни в коей мере. Зачастую они были наэлектризованными, особенно в том, что касалось меня. Это был период — один из многих, — когда антианглийские настроения были особенно сильны во Франции, и многие были бы более чем рады любому вооруженному конфликту, чтобы дать выход своему возмущению привычным превосходством Англии. Часто целью бесед было убедить меня, что моя страна — главный источник хаоса в мире, и во многих случаях мне приходилось оправдывать мою страну перед друзьями: ведь невзирая на наши различия, они действительно стали таковыми.

Возьмем, для примера, воззрения Жюля Лепотра, депутата от Кана в Нормандии, для кого Англия и англичане (за исключением присутствующих, cher Monsieur[8]) были воплощением всех зол. Мы не пришли на помощь Франции в 1870 году и определенно поощряли Германию к разделу страны; мы заманили Францию подписать катастрофический коммерческий договор с единственной целью подорвать ее промышленность; мы купили Суэцкий канал, чтобы задушить Французскую империю еще до того, как она сумеет по-настоящему стать на ноги; мы вмешиваемся в дела Восточной Европы и интригуем, чтобы вытеснить Францию из Египта.

По многим пунктам я соглашался, но в ответ спрашивал: что же можно поделать? Британия и Франция не могут вести войну, даже если бы захотели.

— Почему?

— Потому что война возможна, только если обе стороны в основе своей схожи. Где могли бы воевать наши две страны и чем? Франции, надеюсь, хватит ума никогда не затевать войну на море: небольшого подразделения Королевского флота хватит, чтобы за несколько часов уничтожить все французские корабли. И зачем Англии воевать с Францией на суше? Это была бы неравная борьба, и даже если мы бы смогли вторгнуться, не вижу никаких преимуществ во вторжении. Равно я не вижу и вероятности вторжения Франции в Англию. Она не преуспела в этом за последние девятьсот лет, и сомнительно, что в ближайшем будущем перспективы изменятся. Так какая же возможна война? Гораздо лучше признать невозможность оной и стать друзьями. Вся французская армия плюс британский флот, кто сможет тогда устоять перед нами?

Этот разговор, который начался однажды холодным вечером конца сентября 1890 года, я упомянул не из-за мудрости моих замечаний, поскольку их было немного, и не потому, что они верно отражали мою точку зрения, что было не так. Скорее причина во вмешательстве Абрахама Нечера, тогда главы Парижско-Нидерландского банка и нечастого гостя в доме Элизабет.

— Думаю, двое моих друзей увлечены здесь боем с тенью, — сказал он безмятежно, отпивая бренди.

Он был красивым мужчиной, рослым и внушительной осанки, с высоким лбом и пронзительным взглядом. На самом деле это объяснялось его близорукостью и тщеславным нежеланием носить очки на людях. Соответственно, у него была манера всматриваться в собеседника, а иногда останавливаться взглядом чуть выше правого или левого его плеча — обескураживающая привычка, поскольку создавалось впечатление, будто он говорит с кем-то еще.

Во многих подобное тщеславие было бы лишено достоинства, но никто не подумал бы такого про мсье Нечера, едва познакомился с ним поближе. Он обладал исключительным умом и сочетал его со способностью к большой мудрости и огромным опытом, пережив несколько режимов и поколений политиков — и обогатившись при них.

— Вы оба слишком узко определяете войну, — продолжал он, — и, простите мне такие слова, крайне старомодны для столь молодых людей.

На тот момент Нечеру было чуть за семьдесят, но ему еще оставалось добрых десять лет прежде, чем угасающие силы вынудили его уйти на покой.

— Марши армий — обычно для того, чтобы захватить территорию или деньги. В нашем случае, как вы говорите, ни Франция, ни Англия подобных замыслов в отношении друг друга не лелеют. Но боюсь, это не потому, что страны стали менее алчны, а потому, что богатство теперь заключается уже не в землях или казне. Франция, например, могла бы вторгнуться и аннексировать весь Корнуолл или Шотландию и Ирландию, и это не нанесло бы никоего урона Англии, разве что ее гордости. Ее сила заключается в накопленном богатстве, а его армиям не украсть. Лондон — центр мира денег. Он сам по себе империя; по сути, реальная Империя существует лишь для того, чтобы обслуживать нужды Лондона. Вся сила Англии проистекает из непрекращающегося движения капитала.

Но эта власть непрочна. Никогда за историю человечества столько власти не создавалось столь хрупким инструментом. Поток капитала и производство прибыли зависят от доверия, от веры в то, что слово лондонского банкира равнозначно его долговой расписке. На такой эфемерной гарантии зиждется вся промышленность, вся торговля и сама Империя. Решительный и здравомыслящий враг не станет тратить время и средства на удар по флоту или вторжение в колонии. Он постарается подорвать репутацию десятка лондонских банкиров. Тогда сила Англии развеется, как туман поутру.

— Думаю, такой враг обнаружит, что система много жизнеспособнее, чем вы говорите, сэр, — предположил я. — Одно лишь то, что эту силу нельзя потрогать или подержать в руках, еще не означает, что она нереальна или непрочна. Самый долговечный институт в мире — церковь, которая для своего выживания основывается на одной лишь вере и которая переживала империю за империей почти две тысячи лет. Я был бы доволен, если бы влияние лондонского Сити продержалось хотя бы половину этого срока.

— Верно, — согласился он. — Хотя, учитывая, что папа заперт итальянскими войсками в Ватикане, что по всей Европе священникам запрещают доступ в школы и учение церкви подвергается сомнению историками, лингвистами и учеными по всему миру, я нахожу это недостаточным аргументом. Сомневаюсь, что доживу до того дня, когда последняя церковь закроет свои двери навсегда, а вот вы — возможно.