Петер Каменцинд. Под колесом. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер - Герман Гессе

запруды, гудит, как орган, в мельничной решетке. Руки у него были холодные, в груди и горле неровно, торопливо билась кровь, туманила взгляд и вновь тревожной волной устремлялась к сердцу, голова кружилась.

Добравшись до дома, он поднялся в свою комнату, лег и мгновенно уснул, в грезах падая все глубже сквозь исполинские пространства. Около полуночи проснулся измученный и до утра пребывал меж сном и явью, полный гложущей тоски, бросаемый необузданными силами то туда, то сюда, пока на рассвете вся его мука и печаль не излились в долгих слезах и он снова не уснул на мокрой подушке.

Глава 7

Господин Гибенрат с достоинством и шумом трудился за прессом, Ханс помогал. Из ребятишек сапожника приглашению последовали двое, суетились возле яблок, принесли с собой пробирный стаканчик и по большущему ломтю черного хлеба. Но Эмма не пришла.

Только когда отец и бочар отлучились на полчасика, Ханс рискнул спросить:

– Где же Эмма? Она не захотела прийти?

Лишь немного погодя, когда прожевали хлеб с яблоками, малыши смогли ответить.

– Так ведь она уехала, – сказали они и кивнули.

– Уехала? Куда уехала?

– Домой.

– Уехала? На поезде?

Ребятишки опять энергично закивали.

– Когда же?

– Нынче утром.

Оба опять взялись за яблоки. А Ханс, вращая рычаг пресса, смотрел в чан с сидром и постепенно начал понимать.

Вернулся отец, с шутками и смехом работа продолжилась, дети поблагодарили и убежали прочь, а когда свечерело, все пошли домой.

После ужина Ханс сидел у себя в комнате один. Пробило десять, одиннадцать, он не зажигал света. А потом уснул крепким сном. Проснулся позже обычного, испытывая лишь неясное чувство горести и утраты, пока вновь не вспомнил об Эмме. Она уехала, не сказав ни слова привета, не попрощавшись, а ведь тогда, в тот последний вечер, уже определенно знала, когда уедет. Он вспоминал ее смех, ее поцелуи, ее снисходительность. Она не принимала его всерьез.

Боль обиды и беспокойство растревоженных и неутоленных любовных сил слились в горькую муку, которая погнала его из дома в сад, на улицу, в лес и снова домой.

Вот так он, может статься, слишком рано, на свой лад изведал тайну любви, и было в ней мало сладости и много горечи. Дни, полные бесплодных жалоб, жарких воспоминаний, безутешных раздумий; ночи, когда сердцебиение и подавленность не давали ему глаз сомкнуть или повергали в кошмарные сновидения. Сновидения, в которых непонятные волнения крови оборачивались страшными, пугающими сказочными образами – руками, чьи объятия несут гибель, фантастическими тварями с горящим взглядом, головокружительными безднами, огромными пылающими глазами. Проснувшись, он был один, окруженный сиротливостью холодных осенних ночей, тосковал по девушке и со стоном утыкался в заплаканные подушки. Близилась пятница, когда предстояло заступить в ученье к механику. Отец купил ему синюю холщовую робу и синюю полушерстяную шапку, он примерил то и другое и в униформе слесаря показался себе довольно смешным. А когда проходил мимо школы, мимо квартиры директора или учителя математики, мимо флайговской мастерской или дома городского пастора, на душе у него всякий раз скребли кошки. Сколько мучений, прилежания и пота, сколько утраченных маленьких радостей, сколько гордости и честолюбия, надежд и мечтаний – и все напрасно, все затем только, чтобы сейчас, позднее всех товарищей и под всеобщие насмешки, поступить ничтожным учеником в мастерскую!

Что бы сказал Хайльнер?

Лишь мало-помалу он начал мириться с синей слесарской робой и немножко радоваться пятнице, когда обновит ее. По крайней мере, хоть какое-то новое переживание!

Однако эти мысли были не более чем мимолетными вспышками молний в темных тучах. Отъезд девушки он не забывал, а еще меньше забывала и превозмогала волнения этих дней его кровь. Она настойчиво требовала большего, требовала избавления от разбуженной тоски. Вот так удушливо и мучительно медленно шло время.

Осень выдалась как никогда чудесная, полная ласкового солнца, с серебряными утрами, с сияюще-яркими полуднями и ясными вечерами. Горы вдали налились глубокой бархатной синевой, каштаны светились золотистой желтизною, а со стен и оград свисали пурпурные плети дикого винограда.

Ханс не находил покоя, бежал от себя самого. Целый день бродил по городу и в полях, избегая людей, поскольку считал, что они непременно заметят его любовные муки. А вечером выходил на улицу, глядел на каждую служанку и с нечистой совестью крался следом за каждой парочкой. Ему казалось, Эмма приблизила его ко всему, что только можно пожелать в жизни, ко всему ее волшебству, и вместе с Эммой все это коварно от него ускользнуло. Он уже не думал о мучительном смятении, какое испытывал в ее присутствии. Будь она сейчас здесь, думал он, он бы не оробел, вырвал у нее все тайны и проник в зачарованный сад любви, калитка которого захлопнулась у него перед носом. Фантазия его совершенно запуталась в этих душных, опасных дебрях, робея, бродила там и в упрямом самомучительстве знать не желала, что за пределами тесного заколдованного круга светло и дружелюбно раскинулись прекрасные просторы.

В результате он обрадовался, когда настала пятница, поначалу ожидаемая со страхом. Рано утром он облачился в новую синюю робу, надел шапку и слегка боязливо зашагал вниз по Кожевенной к дому Шулера. Несколько знакомых с любопытством проводили его взглядом, один даже спросил:

– Ты что же, слесарем заделался?

В мастерской уже работали вовсю. Мастер как раз занимался ковкой. На наковальне лежал кусок докрасна раскаленного железа, подмастерье орудовал тяжелым молотом, мастер выполнял более тонкую, формирующую работу, управлял клещами, сподручным кузнечным молотком ритмично выбивая по наковальне такт, и в открытые двери звук ударов звонко и весело разлетался в утреннем воздухе.

У длинного верстака, черного от масла и металлических опилок, стоял старший подмастерье, а рядом с ним – Август, каждый за своими тисками. Под потолком жужжали быстрые, подвижные ремни, приводившие в движение токарные станки, точило, мехи и сверлильный станок, потому что все здесь работало от водяного привода.

Август кивнул вошедшему товарищу и сделал ему знак ждать у двери, пока мастер не найдет для него времени.

Ханс робко разглядывал горн, бездействующие токарные станки, свистящие ремни и шкивы холостого хода.

Мастер наконец отковал свою деталь, подошел к нему и протянул большую, жесткую и теплую руку.

– Вон там повесишь свою шапку, – сказал он, кивнув на пустой гвоздь на стене. – Ну, идем. А вот здесь твое место и твои тиски.

С этими словами он подвел Ханса к самым дальним тискам и прежде всего показал, как обходиться с тисками и как содержать в порядке верстак и