Петер Каменцинд. Под колесом. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер - Герман Гессе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хорошо хоть, ученик вернулся и сменил его у пресса. Ханс еще немного задержался. В надежде на прикосновение или доброе слово от Эммы. Но та опять болтала возле чужих прессов. Поскольку же Ханс стеснялся ученика, он вскоре, не прощаясь, ушел домой.
Все стало до странности другим, прекрасным и волнующим. Растолстевшие на выжимках воробьи шумно мельтешили в небе, как никогда высоком, красивом, томительно-синем. Река никогда так не блистала чистой, зелено-синей зеркальной гладью, никогда так не кипела у запруды слепяще-белой пеной. Все вокруг напоминало нарядные, ярко раскрашенные картинки под чистым, промытым стеклом. Все словно ожидало начала большого праздника. И собственную его грудь тоже теснило сильное, боязливое и сладкое волнение странно дерзких чувств и непривычных, жарких надежд, смешанных с робко сомневающимся страхом, что это лишь сон, который не сбудется никогда. Нарастая, эти двойственные ощущения обернулись неясным набухающим потоком, будто в нем рвалось на волю что-то слишком уж сильное – не то рыдание, не то песня, крик или громкий смех. Только дома возбуждение немного улеглось. Ведь там все, разумеется, было как всегда.
– Ты откуда? – спросил господин Гибенрат.
– С мельницы, от Флайга.
– Много он надавил?
– Две бочки, по-моему.
Он попросил разрешения позвать флайговских детишек, когда отец займется отжимом.
– Само собой, – буркнул папенька. – На той неделе. Тогда и приведешь!
До ужина оставался еще час. Ханс вышел в сад. Кроме двух елей, зелени сохранилось совсем мало. Он сломил ореховый прутик, со свистом взмахнул им, потом поворошил опавшую листву. Солнце уже скрылось за горой, черный контур которой с филигранно прорисованными верхушками елей прорезал зеленовато-голубое, свежее и ясное вечернее небо. Серая продолговатая тучка, от солнца по краям коричневато-желтая, медленно и уютно, словно возвращающийся домой корабль, плыла в прозрачном, золотистом воздухе к верховьям долины.
Странно, непривычно взволнованный зрелой многоцветной красотой этого вечера, Ханс бродил по саду. Временами останавливался, закрывал глаза и пытался представить себе Эмму, как она стояла против него возле пресса, как поила его из своего стакана, как нагнулась над чаном и, раскрасневшись, выпрямилась. Прямо воочию видел ее волосы, ее фигуру в облегающем голубом платье, ее шею, затененную на затылке темными волосками, и все это наполняло его восторгом и трепетом, только вот лицо ее он никак не мог себе представить.
Солнце село, но он не чувствовал холода и ощущал густеющие сумерки как покров, полный тайн, имени которым не знал. Понимал, конечно, что влюбился в хайльброннскую девушку, однако работу пробуждающейся возмужалости в своей крови осознавал лишь смутно – как непривычное, возбужденное и утомительное состояние.
За ужином было так странно сидеть в давно привычной обстановке, ведь он чувствовал себя совершенно преображенным. Отец, старуха-служанка, стол, приборы, да и вся комната вдруг показались ему постаревшими, и он смотрел на все с удивлением, отчужденностью и нежностью, будто вот только что воротился из долгой отлучки. В ту пору, когда его мысли занимал убийственный сук, он смотрел на тех же людей и те же вещи с печальным превосходством уходящего, а теперь вернулся и смотрел с удивлением, улыбкой, ощущением новообретен- ности.
Ужин закончился, и Ханс хотел было встать, но тут отец в своей обычной манере, без обиняков спросил:
– Хочешь стать механиком, Ханс, или лучше конторщиком?
– Что? – удивленно переспросил Ханс.
– Ты мог бы в конце следующей недели начать учеником у механика Шулера или еще через неделю – в ратуше. Подумай хорошенько! Завтра поговорим.
Ханс встал и вышел из комнаты. Неожиданный вопрос смутил его и озадачил. Внезапно перед ним явилась повседневная, деятельная, бурная жизнь, которая уже много месяцев была ему чужда, двуликая – манящая и грозная, – она обещала и требовала. По правде говоря, ему не хотелось ни в механики, ни в конторщики. Суровый физический труд ремесленника слегка его пугал. Тут ему вспомнился школьный друг Август, он ведь стал механиком, и можно с ним посоветоваться.
Пока он размышлял, возникшие перед глазами картины помутнели, поблекли, и дело это казалось ему вовсе не столь спешным и важным. Его тревожило и занимало другое, он нервно расхаживал взад-вперед по прихожей, неожиданно схватил шляпу, вышел из дома и медленно зашагал по улице. Решил, что должен сегодня еще раз увидеть Эмму.
Смеркалось. Из ближнего трактира долетали крики и хриплое пение. Некоторые окна были освещены, в других тут и там тоже загорались лампы, бросая в темноту слабое красноватое сияние. Длинная шеренга молоденьких девушек рука об руку, громко смеясь и переговариваясь, фланировала по улице, покачивалась в неверном свете и теплой волной юности и веселья катилась по засыпающему городку. Ханс долго смотрел им вслед, сердце едва не выскакивало из груди. Из завешенного гардинами окна доносились звуки скрипки. У фонтана какая-то женщина промывала салат. По мосту прогуливались два парня со своими зазнобами. Один держал свою девушку за руку и на ходу курил сигару. Вторая парочка шла медленно, тесно обнявшись, парень обхватил девушку за талию, а та плечом и головой прижималась к его груди. Ханс сотни раз видел такую картину и не обращал внимания. Теперь же в этом сквозила какая-то тайна, какой-то неясный, но чувственно-сладкий смысл; некоторое время он смотрел на парочку, а фантазия его безотчетно стремилась понять происходящее и, казалось, вот-вот достигнет цели. С замиранием сердца, взволнованный до глубины души, он чувствовал, что приблизился к великой тайне, не ведая, восхитительна она или ужасна, но с трепетом угдывая в ней и то, и другое. Возле флайговского домика он остановился, духу не хватало войти. Что он будет там делать? Что скажет? Невольно вспомнилось, как он часто приходил сюда одиннадцати-двенадцатилетним мальчиком; Флайг рассказывал ему библейские истории и стойко выдерживал натиск его пытливых вопросов про ад, про чертей и духов. Воспоминания не доставили удовольствия, Ханс ощущал укоры совести. Не знал, что делать, не знал даже, чего, собственно, хочет, однако ему казалось, он на пороге чего-то тайного и запретного. Вдобавок, думал он, по отношению к сапожнику несправедливо, что он этак вот стоит впотьмах у его двери и не заходит. Ведь если Флайг увидит его и выйдет, то, наверно, даже не выбранит, а высмеет, и этого он боялся больше всего.
Он прокрался
