Петер Каменцинд. Под колесом. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер - Герман Гессе

за дом и мог теперь от садовой ограды заглянуть в освещенную горницу. Мастера он не увидел. Жена его то ли шила, то ли вязала, старший мальчик еще не ложился, читал у стола. Эмма ходила по комнате, очевидно, прибирала, так что он видел ее лишь временами. Безмолвие кругом, отчетливо слышен любой самый отдаленный шаг на улице, а по другую сторону сада – тихий плеск реки. Ночной мрак быстро сгущался, заметно холодало.

Рядом с окнами горницы темнело небольшое окно прихожей. Через некоторое время у этого окошка появилась неясная фигура, высунулась наружу, всмотрелась в темноту. Ханс узнал Эмму, и сердце у него замерло в боязливом ожидании. Девушка долго стояла у окна, спокойно глядя в сад, но он не знал, видит ли она его и узнаёт ли. Он не шевелился, неотрывно смотрел на нее, в смутной робости одновременно и надеясь, и опасаясь, что она узнает его.

Неясная фигура исчезла из окна, а вслед за тем отворилась дверка в сад, и Эмма вышла из дома. С испугу Ханс едва не бросился наутек, но безвольно застыл у ограды, глядя, как девушка медленно идет к нему по темному саду, при каждом ее шаге его так и подмывало убежать, но что-то куда более сильное удерживало на месте.

А Эмма уже стояла прямо перед ним, меньше чем в полушаге, их разделяла лишь невысокая ограда, и девушка смотрела на него внимательно и странно. Довольно долго оба не говорили ни слова. Потом она тихо спросила:

– Что тебе нужно?

– Ничего, – ответил он; его словно приласкали, ведь она обратилась к нему на «ты».

Она протянула ему руку над оградой. Ханс несмело и бережно взял ее, легонько пожал и тут заметил, что она не отдергивается, набрался храбрости и осторожно погладил теплую девичью ручку. Она и тут не отдернулась, покорно осталась в его ладони, и он приложил ее к своей щеке. Волна пронзительного восторга, диковинного тепла и блаженной усталости захлестнула его, воздух вокруг казался прохладным и чуть влажным, он не видел больше ни улицы, ни сада, только светлое лицо вблизи и гриву темных волос.

И словно из дальней ночной дали прилетел тихий вопрос:

– Хочешь меня поцеловать?

Светлое лицо приблизилось, под тяжестью тела дощечки ограды чуточку отогнулись, распущенные, душистые волосы скользнули по лбу Ханса, а глаза, прикрытые широкими белыми веками и темными ресницами, оказались совсем рядом. Резкая дрожь пробежала по его телу, когда он робкими губами коснулся губ девушки. В испуге он тотчас отпрянул, но она обхватила его голову ладонями, прильнула лицом к его лицу, не отпуская его губы. Он чувствовал, как ее горячий рот прижимается к его губам и жадно впивается в них, будто желая высосать из него жизнь. Огромная слабость овладела им; еще прежде, чем чужие губы отпустили его, трепетный восторг сменился смертельной усталостью и болью, а когда Эмма наконец отстранилась, он пошатнулся и судорожно вцепился пальцами в ограду.

– Приходи завтра вечером снова, – сказала Эмма и быстро направилась обратно к дому. Она не пробыла здесь и пяти минут, но Хансу казалось, прошла целая вечность. Пустым взглядом он смотрел вслед девушке, все еще цепляясь за ограду, и чувствовал себя слишком усталым, чтобы сделать хоть шаг. В забытьи он слушал, как кровь молотом стучит в висках, неровными, болезненными волнами то отливает от сердца, то вновь приливает, перехватывая дыхание.

Он увидел, как в комнате отворилась дверь, вошел мастер, который до сих пор, верно, работал в мастерской. Страх, что его могут заметить, погнал Ханса прочь. Шел он медленно, нехотя и неуверенно, как слегка подвыпивший человек, и при каждом шаге чувствовал себя так, будто вот сейчас ноги откажут и он рухнет на колени. Темные улочки с сонными фронтонами и тусклыми красными глазами окон ползли мимо, точно выцветшие кулисы, мост, река, дворы и сады. Фонтан на Кожевенной плескал странно громко и звучно. В плену грез Ханс открыл калитку, прошел по кромешно-темной дорожке, поднялся по ступенькам, открыл и закрыл одну дверь, потом другую, сел в комнате на стол и очнулся лишь спустя некоторое время, осознав, что находится дома, в своей каморке. Прошло еще несколько времени, прежде чем он решил раздеться. Рассеянно снял одежду и сидел у окна, пока холод осенней ночи не пробрал его до костей и не загнал под одеяло.

Он думал, что мигом заснет. Но едва лег и немного согрелся, как снова началось сердцебиение и неровное, мощное волнение в крови. Стоило закрыть глаза, и ему чудилось, что губы девушки еще впиваются в его рот, что она высасывает из него душу и наполняет его мучительным жаром.

Уснул он поздно и тотчас ринулся в лихорадочную череду сновидений. Он стоял в пугающе-непроглядной тьме, ощупью схватил Эмму за плечо, она обняла его, и оба начали медленно погружаться в теплый, глубокий поток. Внезапно рядом возник сапожник, спросил, почему он больше не заходит, а Ханс невольно рассмеялся и заметил, что это не Флайг, а Герман Хайльнер, сидят они оба на подоконнике в маульброннской молельне, и Хайльнер отпускает шуточки. Но и это тотчас исчезло, он стоял у пресса, Эмма упиралась в рычаг, а он изо всех сил старался его повернуть. Она перегнулась к нему, ища его губы, стало тихо и темно, хоть глаз выколи, и опять он тонул в теплой, черной пучине, умирая от головокружения. Одновременно он слышал, как эфор произносит речь, только не знал, относится ли она к нему.

Спал он чуть не до полудня. Проснулся в разгар погожего золотого дня. Долго гулял по саду, старался стряхнуть сон, прояснить мысли, но был окутан вязким дремотным туманом. Видел фиолетовые астры, самые последние цветы в саду, красивые, они сияли под солнцем, словно сейчас еще август, видел, как теплый, ласковый свет мягко и бережно, словно ранней весною, омывает засохшие побеги, ветви и голые стебли. Но только видел, без малейшего волнения, ему было все равно. Неожиданно его захлестнуло отчетливое, яркое воспоминание из тех времен, когда здесь, в саду, еще бегали его кролики и работало водяное колесо с молотковой мельничкой. Ему вспомнился сентябрьский день три года назад, в канун праздника Седана[61]. Август пришел к нему, принес плющ, они до блеска отмыли флагштоки и украсили золотые верхушки плющом, весело рассуждая о завтрашнем дне. Вот и все, больше ничего не произошло, но их обоих переполняло предвкушение праздника и огромного счастья: флаги блестели на солнце, Анна испекла сливовый пирог, а