Добрые люди - Артуро Перес-Реверте

– Видишь эту саблю? – добавляет Рапосо, указывая на стену. – Не забывай про нее, Барбу… Потому что чуть что – я тебе отрублю башку, понял? А твоей жене и дочке всажу ее куда надо.

В гостинице «Кур-де-Франс» стоит глубокая тишина. Уже поздно. В ночном колпаке, халате и тапках, с горящей свечой в руке дон Эрмохенес возвращается из уборной. Проходя мимо комнаты адмирала, он нерешительно замирает. Затем тихонько стучится. Услышав «войдите», открывает дверь, не запертую на ключ. При свете двух свечей, горящих на подсвечнике, дон Педро сидит в кресле, все еще одетый, в замшевых брюках и рубашке, и заводит часы. Ноги его вытянуты и покоятся на табурете; на столике под рукой лежит обложкой вверх открытая книга.

– Я думал, вы спите, – говорит библиотекарь.

– Пора бы уже, – соглашается адмирал.

Дон Эрмохенес ставит подсвечник на стол рядом с бумажным конвертом, перевязанным шнурком и запечатанным сургучом.

– Можете посидеть со мной?

– С удовольствием.

Бросив подозрительный взгляд на пакет, библиотекарь усаживается на стул возле неубранной кровати. Поверх одеяла лежит рапира, которую дон Эрмохенес раздобыл утром, чтобы адмирал потренировался.

– Ну как, воспользовались?

– Нет.

– Напрасно, дорогой друг.

– Не было настроения фехтовать.

Оба умолкают. Дон Эрмохенес с нежностью смотрит на своего друга.

– Как вы себя чувствуете?

– Своеобразно.

Адмирал умолкает. Затем кладет часы рядом с книгой, склоняет голову и задумчиво улыбается.

– Устал я, честно сказать.

– Вот я и говорю: пора вам ложиться спать.

– Не в том дело. Это усталость другого рода.

Запечатанный конверт по-прежнему притягивает внимание дона Эрмохенеса.

– Что там внутри, простите мое любопытство?

Адмирал смотрит на конверт, словно позабыв, что он здесь.

– Два письма и последние распоряжения, – просто отвечает дон Педро. – Одно письмо адресовано моим сестрам, другое – директору нашей Королевской академии. В последнем – мои извинения.

– Думаю, это не понадобится…

– Я прибыл в Париж, как и вы, с миссией, которую надлежит исполнить; а теперь есть риск, что сделать это не удастся. Единственное, что мне остается, – это принести извинения.

– Вам не требуются извинения, – протестует растроганный дон Эрмохенес.

– Вы ошибаетесь. То, что ожидает меня завтра, – невероятная глупость, которая противна всему, что я защищал большую часть моей сознательной жизни.

– Так не делайте ее! Откажитесь от этого безумия.

Адмирал молча смотрит на него. Затем возвращается к окну, будто бы ответы поджидают его снаружи.

– Все в природе существует в равновесии. И подчиняется компенсаторным законам.

– Господи… Вас никогда не утомляет ваше собственное сердце, так крепко связанное с головой, будто стрелка часов – с маятником?

– У меня нет выбора.

Библиотекарь касается подбородка, на котором уже виднеется небольшая борода.

– Я вас не понимаю.

– Это не важно, дорогой друг.

– Что значит не важно? Если у вас есть совесть, есть разум, отвергающий это безумие, подчинитесь им… Знаю, что у вас имеется достаточно мужества, чтобы никому ничего не доказывать. Если они воспримут ваше поведение как-то иначе, им же хуже.

– Скажем так: это роскошь, которую я себе позволяю.

– Как вы сказали? Драться за сомнительную честь – по-вашему, роскошь?

– Я бьюсь не за свою честь, дон Эрмес. Моя честь никогда меня особенно не беспокоила. По крайней мере то, что обычно понимают под этим словом.

Библиотекарь смотрит на корешок книги, раскрытой и лежащей обложкой вверх – «Morale universelle»[85], читает он – рядом с запечатанным конвертом. Эту книгу адмирал купил несколько дней назад в лавке на улице Сен-Жак вместе с «Système de la nature»[86] барона Гольбаха.

– Это письмо для ваших сестер… – произносит дон Эрмохенес. – Вас не беспокоит, что они останутся одни? Вы представляете себе, что они почувствуют, если…

– У них есть кое-какие сбережения, на которые можно прожить, и акции компании в Карракасе.

– Но они будут тосковать по вас. Я говорю о чувствах.

– О да. Скучать они будут очень сильно. Мы рано остались сиротами, и одна из причин, по которым я оставил море, была забота о них. А они, в свою очередь, так и не вышли замуж, чтобы заботиться обо мне. Мы все эти годы прожили вместе, и, конечно, они будут скучать, если я… Сестры – единственный укор совести, который я чувствую. Только он мешает мне быть в гармонии с этим миром.

– Что же касается Академии…

– Тут я спокоен. Вы обо мне позаботитесь, я в этом не сомневаюсь. И все устроите надлежащим образом: «Адмирал сразился за честь своей родины и достоинство Королевской армады…» Безупречный аргумент, который всем покажется убедительным. В мою честь устроят внеочередное заседание, секретарь Палафокс напишет протокол, вот и все… Кстати, еще кое-что. Сделайте все возможное, чтобы меня не отпевали. А не то вернусь с того света и дерну вас ночью за ногу.

– Вы неисправимы!

– Честно сказать, староват я для всякой ерунды.

Дон Эрмохенес снова чувствует мучительное беспокойство. Он протягивает руку, чтобы коснуться рукоятки рапиры: позолоченная гарнитура, узкий и острый клинок, забранный в черные кожаные ножны.

– До чего же абсурдна и противоречива Франция, – говорит библиотекарь. – С одной стороны, светоч разума и просвещения, с другой – родина всех этих дуэлей… Этот ужасный обычай – то и дело чувствовать себя оскорбленным и во всем видеть обиду…

Адмирал бросает на него взгляд, не лишенный юмора.

– Будем откровенны, дон Эрмес. Я действительно оскорбил Коэтлегона.

– Он сам виноват: вел себя вызывающе. Вы еще долго сдерживались. Я имею в виду здешнюю склонность биться на шпагах или стреляться из-за таких глупостей… Проигрался в картах? Дуэль. Кто-то посмотрел на тебя косо? Снова дуэль. Твоя жена или возлюбленная с кем-то кокетничает? Дуэль, на которой ты позволяешь себя убить. Бесчестно обошелся с мужчиной, отняв у него женщину, и он обозвал тебя негодяем? Дуэль, и если тебе удается, то ты этого мужчину убиваешь… Хорошо еще, что большинство дуэлей до первой крови.

Дон Педро безразлично качает головой.

– Этому есть объяснение, – говорит он, подумав. – В Италии или Испании люди не так щепетильны в отношении этикета. Дуэль означает, что они своему сопернику выпускают кишки, да еще и не без удовольствия. Возможно, именно по этой причине в Испании дуэль – дело нечастое… Зато во Франции, где общество беззаботно и ко всему относится легкомысленно, большая часть дуэлей продолжаются до первой крови, как моя. После первого же ранения соперники останавливаются, чтобы потом вернуться к этому делу еще раз двадцать, если возникнут разногласия. Французы в подобных вещах люди не слишком серьезные.

– Но не думать о смерти невозможно, – возражает дон Эрмохенес. – Первая рана может быть в сердце. Или внесут инфекцию, и через пару недель человек окажется в могиле.

– Значит, не повезло.

– Зачем призывать ее? К чему устраивать этот маскарад?

На этот раз пауза затягивается. Адмирал убирает ноги с табурета и устраивается поудобнее. Некоторое время он сидит неподвижно, словно прислушиваясь к какому-то звуку или ожидая знака, который лишь он может уловить на расстоянии.

– Незадолго до прорыва Тулонской блокады, – неторопливо произносит он, – в феврале сорок четвертого года состоялась личная встреча английского адмирала с французским, который должен был прикрыть своей эскадрой наш выход к порту… Уговор состоял в том, что французы продолжат путь и не откроют огонь, если англичане будут стрелять только в нас, а не в них… У мыса Сисье тридцать два английских корабля выступили против двенадцати испанских, в то время как шестнадцать французских кораблей преспокойно шли своим курсом, ни во что не вмешиваясь, прочь от битвы.

Он прерывается и пристально смотрит на пламя свечи.

– И бились мы семь с половиной часов подряд, не давая себя окружить, – добавляет он.

– Это, несомненно, была одна из величайших побед, – улыбается дон Эрмохенес.

Адмирал смотрит на него с некоторым удивлением, словно не ожидал таких слов.

– Это не было победой, – сухо отвечает он. – Это была всего лишь великолепная тактика выживания.

Он встает, неторопливо вытягивая свою длинное тело, словно у него затекли конечности. Огонек свечи отбрасывает на стену его увеличенную тень. Дон Эрмохенес берет книгу, которая лежала на столе обложной вверх, переворачивает ее и читает, щуря глаза:

Тот, кто хорошо знает свои обязанности и выполняет их как должно, заслуживает истинного счастья в течение всей жизни, которую затем оставляет без страха и сожаления. Жизнь, украшенная добродетелью, непременно будет счастливой и спокойно приведет нас к конечной точке, где уже никто не сможет раскаяться в том, что следовал путем, предназначенным самой природой.