Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

Для опальных нет — царь устраивает пир, пригласил советников, фамилию Долгоруковых. По свидетельству Лефорта, он сказал:

— Я покажу Меншикову, кто из нас император — я или он. Он, кажется, хочет со мной обращаться, как с моим родителем. Напрасно. Не доведётся ему давать мне пощёчин.

Иван Долгоруков напился, сквернословил. Катерина — миловидная, ладная, владеющая французским и немецким, — краснела. Царь, сидевший рядом, пленял её познаньями в латыни.

Светлейший тем временем оправился. Подчинённые не ушли, набились в спальню, пробуют утешать, горюют — падение господина затрагивает и присных. Князь храбрился, ободрял — царь отлучает, царь и милует. Что постигнет в худшем-то случае? Из-под ареста выход обыкновенно один — в ссылку. Ну, далеко не загонят. Поживёт в деревне, отдохнёт… А здесь кто будет управлять?

— Хватятся… Позовут…

Визитёры прощались — некоторые как бы украдкой, стыдясь собственной трусости. Пахнуло холодом одиночества. Из глубин сознания пробилось — предел… Хотелось лечь, забыться. Пересилил себя, пошёл к секретарям, начал диктовать.

«…обещаюсь мою к Вашему Величеству верность содержать всегда до гробу моего… Прошу… дабы изволили повелеть меня из-под ареста освободить, памятуя речение Христа Спасителя нашего: да не зайдёт солнце во гневе вашем».

Молил ради старости и болезней «от всех дел уволить вовсе». То же во втором письме, покороче, — великой княжне Наталье Алексеевне. Потом сих петиций стыдился. Пётр Второй, выслушав Остермана, хмуро произнёс:

— Нон концедо.

Сиречь — отклоняю.

«Указали мы князя Меншикова послать в Ораниенбур [179] и велеть ему жить там безвылазно…»

Канцелярист запинался от неловкости, читая светлейшему в роскошной гостиной. Князь не сдержался, вымолвил:

— Вот как у нас… За что — неведомо… В Европе сперва суд да следствие… У нас наоборот, телега впереди лошади.

Величавым кивком отпустил.

Этому предшествовал визит Остермана. Фальшиво-дружеский тон его резал слух.

— Я делал всё для вашей пользы… Его величество есть комок упрямства.

— Ваш воспитанник, — едко заметил князь.

— Ах, принц! Такова народилась генерация. Никакой моральной дисциплины.

— На поколение валишь? Зачем пришёл-то?

— Воля его величества, — вице-канцлер пожевал жёсткими губами, с шумом втянул воздух. — Желает удалить вас из Петербурга. Хотел в Сибирь… Я испросил милость, можете выбрать из ваших местностей.

— И то благо…

Ещё с полчаса обелял себя изменник. Грузы в дорогу, экипажи, слуги — также на усмотрение светлейшего. Трудов-де стоило смягчить царя. К предложенной водке не притронулся, князь осушил рюмку машинально. Проводил визитёра лишь до порога гостиной.

«Предел, предел, — стучало внутри. — Ссылка…» Выпил ещё рюмку, растворив в ней порошок турьего рога. Однако боится немец, ишь как мёдом мажет!

Домашние в немом ожидании, — грозный вид хозяина спрашивать воспретил. Прошествовал в Ореховую.

— Узрел окаянство, фатер? Меня вон из новой столицы… Дело твоё губят… Для кого парадиз строили?

Лик Неразлучного светел, молод, вселяет надежду. Спускаясь к семейству, Данилыч приосанился, объявил почти торжественно:

— Ораниенбург… Петрушка выбрать позволил… Ораниенбург… Самое время туда…

— Угонят, — стоном отозвалась Дарья.

— Гонят, милая, арестантов. С музыкой едем, с песнями. Полный парад. Здоровье поправишь, матушка. Мыслю — в нижегородском имении зябко в сентябре, под Воронежем теплее. Яблок-то, яблок! Утрись, мать моя, затопишь!

Плечо от её слез мокрое. Мария захлюпала, обняв мать, и вдруг застыла в некоем безразличии. Младшие смотрят в рот отцу. Сашка сбычился, сжал кулаки:

— Эх, врезать бы Петрушке!

— Он мал ещё. Настроили…

О том, что секретарей, Горохова приказано удержать в городе, что будет следствие, Данилыч умолчал. Варвара и без того словно фурия. Отвела свояка в сторону:

— Себе яму выкопал…

— Ничего. Даст Бог, перескочим.

— О детях подумал? Взгромоздился на царское место ровно пьяный мужик.

— Я и есть мужик, сударыня-боярыня, — вспылил князь.

Предел, предел… Высоко вознёсся мужик… Но возник другой голос, успокаивающий. Спохватятся дураки, позовут. Корабль-то государственный без руля, ветер несёт на скалы… Остерман, что ли, спасёт? Да нешто согласны бояре быть под немцем? Опомнятся, позовут мужика.

— Уеду на месяц, на два, — убеждал себя Данилыч вслух, шагая по комнатам. — Немец намнёт им холку… Выбьют окаянного из седла, скоро выбьют… Какие змеи?

Обернулся к Дарье. Растрёпанная, сует под нос книжку, дочерна засаленную, — рукописный арсеньевский месяцеслов, коему верит свято.

— Змеи в землю уходят послезавтра. День Автонома священномученика.

— Уходят же…

— Исподтишка кусают. Молись ему!

Подлетела Варвара.

— Сервиз лондонский кутать?

— Кофейный? Берём, берём. Бонтон [180], чай, не уроним. Ковёр в предспальне тоже… Персидский, что в Плитковой, не трогать.

Монстранц, коллекции серебра в поставцах, раритеты нечего тащить в деревню, — запереть в подвале. Морщась, оглядывает Данилыч начавшееся разоренье. Скатерть лионского полотна расшитую, велел из короба вынуть. Обезумели бабы, лишнего напихали.

— Весь дом на колёса, что ли?

Вещи в зале — оружие, знамёна трофейные — недвижимо. Из столицы — никуда! Вахту несёт хозяин бронзовый, бюст Растреллиевой работы.

Мария отбирает любимых кукол, Александра с особым тщанием — наряды, румяна, белила. Что ж, может, и бал устроим…

В Ораниенбург наряжён курьер. Сообщал комендант оттуда — рамы рассохлись, стёкла повылетали, мебель — рухлядь, ложки-плошки, однако, в целости. Хоромы давно без хозяина. Курьер прыткий — обстарает к приезду.

Сашка три сундука набил мундирами. Зачем столько? Достаточно одного.

— Зимовать там, что ли?

Повёл сына в конюшню — выбрать лошадь для нарочного. По пятам семенил с одышкой маршалок двора, лепетал заискивающе:

— Угодно ли вашей светлости… Спрятать, что прикажете… из коришпонденции.

— С чего это? Ни единой бумажки… Мне скрывать нечего. Нет за нами вины, пускай ищут. Не сыщут, ибо нет её — вины. Чист я перед Богом.

Распалился, почти кричал.

Горохов, узнав новость, помрачнел. Тотчас выступили скулы, будто враз похудел.

— К тому шло, батя. Толковал я кое с кем в полку. Кабы ты дозволил…

За шпагу взялся.

— Запрещаю. Посмей только… Внушал я тебе, опять про то молоть?

Был в слободе у преображенцев. Друзья там у него, роту поднимет, вишь. Наболтал им про Остермана, про Долгоруковых.

— Упустим шанс, батя.

— Батя, батя, — передразнил светлейший. — Прежде батьки в пекло, дурная башка. Кто велел тебе людей смущать?

— Я на свой риск.

— Мой-то риск покрупней твоего. Штиль штанден! [181]

Никак не стоит штиль. Глаза безумные, шляпа на затылке, лоб потный.

— Батя…

— Не колыхайся! Бунтовать у меня, в Питере? Ну, инсургент. Проку-то что? Нагадишь мне, Горошек. Сбрось кафтан да помоги Варваре Михайловне! Умаешься, остудишь кровь, — сыпь ко мне, в Ореховую.

Двинулся на аудиенцию к Неразлучному. Утром лик его был загадочен, теперь посветлел, взгляд бодрящий.

— Вот что делается, фатер.

Видит Пётр.

— Парадиз твой берёг как мог.

Одобряет великий государь.

— Остерман истинная змея…

И долго изливал душу Неразлучному — шёпотом, мысленно, ненароком и со слезой.

Горохов вошёл тихо. Поклонился лику. Сели за шахматный столик. Адъютант устал, взмок, азарт выдохся.

— С почётом меня спроваживают, видишь, Горох Горохов, зелёный овощ, — начал князь, прибауткой желая вызвать улыбку. — Со стороны — на плезир едем, так выручать-то меня не резон — верно? Свита — согласно с титулом, имущество — изволь, сколько потребно.

— Я с тобой, батя.

— Тебе и секретарям моим хода нет. Следствие же… Так что со мной тебе нельзя, да и на кой ляд ты мне в деревне? Ты мне здесь нужен. Допрашивать будут — не ерепенься, соображай. Ври поменьше… Это вот аккуратно изничтожь, без огня, без дыму.

Доверил цидулы тайных агентов, самого Горошка. Извлёк из заветного ящичка, носил под кафтаном, обороняя от чужих глаз. Затем выдал денег на важные расходы, щепотку камешков. Взвесил на ладони большой изумруд, метавший искры, полюбовался.

— Тут поместье изрядное. Вглядись-ка… На, Горошек, твоё!

— Не надо, батя. — Испугало богатство.

— Пригодится. Купишь, потомству завещаешь… Или откупишься. Хотя вины-то за нами нет. Оплошность моя, сел в царское кресло, расстроился очень тогда. Ждём царя на освященье, ждём час и долее… Так и расскажешь Шаховскому. Знаешь его? А главное, насчёт царицы…