Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

— Сибирь? — спросил, недоумённо пожав плечами. — Кто первый попадёт… Не знаю, не знаю…

Данилыч задохнулся.

— Сулишь мне? — сказал он сдавленно. — Видал я… гордецов таких.

Поймал себя на том, что говорит в пространство, дверь за вице-канцлером закрылась. Зашагал по комнате, остыл. Эх, зря ведь затеял ссору, порол напраслину. Попутал бес. Убрать Остермана, кого вместо него? То-то, что некого… Обиделся, не простит, пожалуй.

Следующий день избегали друг друга, на третий как будто сгладилась размолвка. Ментор озабоченно докладывал — царь, двигая пальцем по глобусу, искал Ганновер, заблудился и отпихнул земную сферу, чуть не расколол. Намерен в Петербурге учредить римские неистовства — сатурналии [175].

— Вишь, язычник. Ты ему, Андрей Иваныч, долг христианского государя растолкуй.

Остерман улыбнулся.

— Турок я.

Запало…

— Ладно… Я не злопамятен, — произнёс светлейший милостиво. Ответного тепла не ощутил.

От царя не слышно больше — «батюшка». Ещё недавно гостевал, ночевать изволил, теперь не заманишь, Ванька ему дороже всех.

Разбаловали отрока. По шёрстке гладили. Деньги тратит на свои гулянки, на прихлебателей безоглядно — текут, словно вода. Негоже с этаких лет. Придворному, исполняющему должность казначея, велено выдавать помалу, скромно — да где там… Его величество гневается, приказывает. Идут к нему деньги и помимо казны — вон цех каменщиков отвалил подарочек — десять тысяч червонцев. Мальчишке пустяк, вздумал презентовать сестрице.

Князь узнал случайно, перехватил сумму, после чего имел весьма неприятное рандеву.

— Вы посмели… — бормотал царь, бледнея, пугаясь собственной ярости. — Отдайте, а не то пожалеете…

Заплачет сейчас или забьётся в истерике.

— Княжне не нужно столько, — пробовал вразумить Данилыч. — Её украшает скромность, а вам её как раз не хватает. По долгу государя вам бы в казну внести, финансы у нас тощие, я же говорил вам. Народ наш голодает.

— Это вы виноваты, — выпалил отрок. — Мне сказали… Погодите, я вам покажу… Я всем покажу…

Повернулся на каблуках, пошёл прочь. Кто сказал ему? Данилыч бросился следом.

— Я вам из своих денег дам…

Малодушие допустил. Расстроился, весь вечер просидел в Ореховой за шахматной доской, с адъютантом.

Горохов свёл воедино подслушанное, добытое его командой, выложил — хоть бей в набат.

— Батя, Ванька, паскудник, таскает царя к своим. Долгоруковы его обхаживают. Катерина, вишь, невеста, так возомнили… Царь хвастал у них — я, говорит, Меншикова проучу. Попляшет у меня. Он, батя, корону ждёт. Получу, говорит, корону в Москве, тогда увидят, что я могу…

— А что будет, Горошек? Такой же дурак, хоть и в короне.

— Долгоруковы, знай, поддакивают. Только мёдом не мажут его. А Катерина-то изгаляется… Да ему на что она? Женского-то в ней ничего, шкилет. Ему Иван девку подсуропил. Стешку, портомойку твою, которую за воровство прогнали… У той ляжки…

— Ты к делу, к делу!

— Алексей Долгоруков к Остерману повадился. С Голицыным шептался. В контрах ведь были…

— Шёпот был, есть и будет, — сказал светлейший, устав от многословия.

Вскорости мысли князя устремились в другом направлении — явился Ягужинский. Проездом из Польши был в Курляндии.

Питерские дрязги побоку.

Мориц не склонен уступать Курляндию кому бы то ни было. Постановление ландтага неизменно, бароны чтут его как полноправного суверена. Россия и Польша отказали ему в признании — что ж, он будет бороться. Ландскнехты, набранные зимой в Германии, размещены в Митаве и в окрестностях, — пьяницы и дебоширы, чистое бедствие для жителей и полиции. Парни отчаянные, засиделись, рвутся в бой.

Слышно, едет польская комиссия — расследовать ситуацию, — и по пятам, на всякий случай, движется войско, три тысячи штыков, а по другим сведениям пять. За Двиной русские, их ещё больше. Мориц принимает эмиссаров с обеих сторон.

Офицер из Риги, от генерала Ласси, приятно поражён — авантюрист утончённо вежлив, радушен.

— О, я нашёл в вас ценителя! Отличное бургундское, верно? Сорт весьма популярный в Париже… Итак, Петербургу в тягость моё присутствие здесь?

Майору предписан категорический тон, но он разомлел и только вздохом даёт понять — да, к сожалению.

— Странно, — удивляется Мориц. — Провалиться мне, если я когда-либо питал вражду к России. Напротив, питаю лучшие чувства … Но ведь настало новое царствование.

— У нас держатся прежней политики.

— Правитель тот же? — усмехнулся Мориц. — О, я высокого мнения о талантах князя Меншикова Кстати, он ведь хотел заманить меня в ловушку. Вам известно?

— Честное слово, нет.

— Сватал мне мадемуазель Скавронскую. Дочь простолюдина… Вот благодетель. Да, я незаконный сын короля, но пасть ещё ниже, отдать Курляндию. И что взамен? Должность генерала царской армии. Стоит ли?

— Вам судить, монсеньор.

— А господину Ласси я отвечу, ссориться со мной не расчёт. Выгодней иметь союзником. Сюда идут поляки. Признайте мои права, и мы вместе прогоним поляков. Клянусь Вседержителем, я подниму весь народ.

Манёвр двоякий. Посланец Речи Посполитой также выслушивает заверения в дружбе. Нашествие москалей, с часу на час… Армия огромная, страна будет разорена, захвачена. Курляндцы обожают своего герцога, и, если Польша признает его, против москалей встанут все, юные и седовласые.

Отряд наёмников ничтожен — всего три сотни бойцов. Прибывают добровольцы. На столбах, на стенах жилищ, церквей расклеен призыв:

«Я, герцог Курляндский, граф Саксонский, маршал христианнейшего короля Франции, призываю всех, любящих своё отечество и способных носить оружие…»

Митава готовится к обороне. Горожане чинят обветшавший, потрёпанный войнами пояс укреплений, роют на подступах траншеи. Из арсенала вытаскивают оружие и раздают. С гиком и уханьем волокут пушки — герцог указывает позиции для стрельбы. Глашатай, бегая по улицам, кричит:

— У восточных ворот поставлена «Толстая Гертруда», у западных «Силач Людвиг».

Имена, памятные митавцам. Медные великаны, отличившиеся в сражениях, украшены резьбой — гербами, фигурами драконов, грифов, выглядят устрашающе.

— Её высочество герцогиня, — вопит глашатай, — покинула свои покои.

Замок может оказаться под огнём. Анна перешла в парковое строение, укрытое зеленью. Мориц застаёт её не в духе.

— Вы хотите воевать? Чушь! Артиллерия, которая развалится с первого выстрела.

— Ничего подобного. Погодите! Прогремит в день нашей свадьбы.

— Сомневаюсь, — вяло протянула она.

В убежище ей тесно, едва уместила самых нужных людей — шута и камергера Волконского, врачевательницу, ворожею, пажа и двух камеристок. Это полбеды. Хуже — осада города, ведь Мориц упорствует. Сам головы не снесёт и других погубит. Как посыплются ядра, куда денешься! Польские, русские… Чего доброго, свои же прикончат.

— Возьмите листок бумаги, — говорит Мориц. — Пишите… Абракадабра — кадабра — кадабра, — пятьдесят раз. Сожгите и плюньте через левое плечо.

— Зачем?

— Для вашей безопасности, — граф сдерживал смех. — Во Фландрии я спас таким образом множество воинов. Хороших, естественно. Трусов я не щадил.

— Пятьдесят?

— Да, не ошибитесь! Впрочем, я намерен поберечь Митаву. И вас, Анхен.

— Перестаньте меня так называть!

— Вы дуетесь. Да, я виноват, простите меня… Поверьте, малая шалость ничуть не умаляет моей большой к вам любви! Повторяю — я берегу вас. Драться я буду не здесь. Эти древние пушки — демонстрация, чтобы отвлечь…

— Сперва сжигаю, — перебила Анна. — Плевать потом?

— Да, сокровище моё.

Вывела аккуратно, латинскими буквами, печатными. Абракадабра — слово магическое, аптекари твердят в один голос. А пуля не разбирает… Военная игра — без правил. Втянул Мориц в приключение, дай Бог уцелеть.

Озеро Усмас в ста верстах, Анна ездила туда с Бироном, — красивое место, замок на острове живописен. Жаль его разорять… Мориц воображает, что там он непобедим.

— Нас обложат, как кабана, и уморят голодом.

Она злится на него и на собственную беспомощность. Убраться отсюда подобру-поздорову в Ригу, в Петербург? Бегство позорно, да и вряд ли разумно. Воцарение Петра Второго благоприятно для русских, для родни Петра Великого, но Меншиков, ненавистный Меншиков покуда у власти. Запретил ведь приехать в Петербург, поздравить Петра Второго.

Поразмыслив, герцогиня решила положиться на судьбу.

— Бароны к Морицу расположены, — рассказывает Ягужинский. — Однако волонтёров у него не густо. Сынков баронских десятка два, хорохорятся, моду его перенимают — шляпы с большим пером. Ну, петухи! Штаны красные.

— Раздену я их, — сказал светлейший. — Да розгами…