История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

тут же созвал заседание пленума (тогда это скоро и просто делалось), и мы его освободили от занимаемой должности. А по освобождении его, как военнообязанного, взяли в армию. Ему это было очень кстати для проветривания головы от церковной дури.

Партийцев в составе волисполкома не было. Да и во всей волости их было всего трое. Они нигде не служили, жили дома, в своих хозяйствах, никакой общественной работы не вели, по крайней мере, я о такой их работе ничего не слыхал. Да и сами они были люди ничем не приметные, грамотный из них был один, а двое других могли только расписаться.

Двое из них были с Березова. Поэтому когда однажды, кажется, к Богородской[335], мужики этой деревни заварили пиво, расположившись, по обыкновению, с чанами и котлами прямо на берегу речки, один из партийцев, Седякин Емельян (он-то и был грамотен), пришел в волисполком и принес написанное на целом листе предложение волисполкому от имени ячейки запретить пивоварение.

— А что, пиво уже начали варить? — спросил я.

— Да, — говорит, — начали.

— Так, значит, по-твоему, надо идти и опрокинуть у них чаны?

— А то как же, конечно.

— Но у меня нет оружия и нет в моем распоряжении вооруженной силы, а ведь мужики нас, пожалуй, встретят с оглоблями?

— Да, — говорит, — они так и говорили, что если придут опрокидывать чаны, то без бою не дадим, посмотрим, чья возьмет.

— Так как же, — говорю, — вы вот своей ячейкой пойдете со мной туда?

— Нет, — говорит, — не пойдем.

— Ну, а один и я не пойду.

А потом я изложил ему свой взгляд на борьбу с пьянством. Надо, мол, вести разъяснительную работу, чтобы мужики поняли, какой от этого вред, почему этого не следует делать, а, главное, самим служить примером. А то ведь, говорю, вот оба твои товарища тут подписались, а между тем сами они — всем известные пьяницы. Как же мужики не осатанеют, если им будут запрещать пить такие люди, которые сами дуют почем зря! Вот в другой раз давай займемся этим делом пораньше, пока не начали варить пиво, попытаемся убедить. А теперь, если мы и выльем, все равно испорченного хлеба уж не вернешь. Парень с моими доводами согласился и бумажку взял обратно.

А вскоре они все трое автоматически выбыли из партии, и ячейки в волости не стало.

О коммунистах население судило по разным приезжим уполномоченным. Они, приезжая в волисполком, иногда спрашивали меня, почему я не вступаю в партию. Я отвечал им по-разному, но чаще всего объяснял это тем, что, мол, если я, будучи беспартийным, буду выступать перед окружающими меня мужиками за партию и за власть, то они больше мне поверят, и я таким образом смогу больше принести пользы. Я действительно считал это соображение правильным, исходя из того, как мужики смотрели тогда на коммунистов. Не с уважением часто смотрели. Судить о партии и о советской власти в широком масштабе они не могли из-за отсутствия достаточной информации и поэтому судили по тем партийцам и представителям власти, каких видели сами, а эти, каких они видели, часто своими действиями, своим поведением дискредитировали и партию, и власть.

К примеру, продагент с продармейцами[336] обнаруживают у Седякина Василия Кононовича (дер. Березово) пиво, отбирают его и… выпивают сами. Или продагент едет на мельницу Дурнева (в Богоявленье), чтобы закрыть ее (не помню, по какому поводу), накладывает на замок печать, а сын мельника Алёша при нем же ломает печать, отпирает мельницу и начинает работать, а потом ведет продагента к себе в избу, и тот уезжает от него в стельку пьяным. Таких фактов было тогда не перечесть. Такое поведение разных приезжих уполномоченных отталкивало и меня. Мне хотелось видеть их такими, чтобы на них можно было показывать как на хороший пример.

Новый порядок и для меня пришел не таким, каким я его представлял и ожидал. Я думал, что когда трудящиеся возьмут власть, им, поскольку их подавляющее большинство, не нужны будут меры устрашения, которые применялись властью эксплуататорского меньшинства, не нужны будут казни. А между тем из города доходили слухи, что там каждую ночь по постановлению Губчека[337] уводят людей на «Гору»[338], на расстрел. Особенно жаль мне было, когда рассказывали о расстрелах дезертиров-красноармейцев[339]. Я думал: вот человек, который из-за непреодолимого ужаса перед смертью пытался, чтобы сохранить жизнь, уклониться от войны, а вместо этого попал на верную и более ужасную смерть. Но, с другой стороны, я думал и так: а могла ли советская власть удержаться и вести войну без таких крутых мер? И приходил к выводу, что не могла бы. Тогда враги советской власти, несомненно, с большей активностью повели бы борьбу против нее, тогда в Красной армии расшаталась бы дисциплина, потому что людей, которые шли бы в бой на смерть сознательно, добровольно, все же меньшинство. А для борьбы с многочисленными врагами нужна многочисленная армия, поэтому меньшинству сознательных, смелых бойцов необходимо любыми способами вести за собой массу, заставлять ее идти в бой.

С одинаковым ужасом я думал как о том, если бы я был поставлен под расстрел у готовой могилы, так и о том, если бы мне дали винтовку и приказали стрелять в осужденного.

Поэтому я и считал, что не могу быть коммунистом, нет во мне необходимой твердости и беспощадности к врагам. Впрочем, односельчане и вообще население волости считали меня коммунистом, хотя и знали, что я не состою в партии. Наверное, потому, что я, несмотря на эти внутренние противоречия, с населением вел себя так, чтобы поддерживать в нем хорошее мнение о советской власти, как о своей власти. Аргументов в пользу новой власти у меня, конечно, было достаточно. Я говорил мужикам о передаче помещичьей земли крестьянам, чего ни одна власть в мире еще не сделала, говорил о том, что это единственная и первая в мире власть, которая упразднила господ и ведет теперь с ними жесточайшую войну и т. д. Все это я говорил