Красная Армия - Ральф Питерс

— «Полярная звезда», я «Орион». Направляю одного прямо к тебе.

— Понял тебя, «Орион». Как слышишь меня, полсотни восьмой?

— Иду на два-четыре-пять, — подтвердил Собелев. — Ожидаю указаний.

Собелеву не нравились такие задания. Он предпочитал знать точно и заранее, что будет его целью, и где именно она будет находиться. Но в полосе наступления третьей ударной армии творилось черт знает что, и пилоты всех доступных самолетов получали только смутные общие вводные перед вылетами. Собелев понятия не имел, придется ему работать по танкам или пехоте, артиллерийским позициям или по вражескому штабу. Любую из этих целей будет трудно, очень трудно определить с несущегося над самой землей самолета. Корректировщик должен сделать все правильно, иначе вылет пройдет впустую.

Собелев пронесся прямо над зоной огня артиллерии. Самолет задрожал и чуть не развалился. Сейчас грохнусь в это дерьмо, подумал Собелев.

— Корректировщик, я полсотни восьмой. Набираю высоту. Сообщите, когда обнаружите меня визуально.

Собелев направил самолет ввысь, надеясь, что никакие зенитчики, ни вражеские, ни свои не попытается его сбить.

Все прошло очень быстро. Под ним, скопления военной техники заполонили дороги, вспомогательная техника занимала позиции там, где можно было развернуться. В большинстве случаев было невозможно определить типы машин. Столбы дыма отмечали места боев. Острова огня постепенно складывались в огромный архипелаг вдоль главной дороги.

— Полсотни восьмой, наблюдаю тебя, — откликнулся корректировщик. — Сбрось скорость.

Черта с два, подумал Собелев.

— Обозначаю себя зелеными ракетами, — торопливо сказал корректировщик. — Цель у леса дальше, повторяю, работа по лесу.

Прямо перед носом самолета Собелев увидел зеленые ракеты, проносящиеся по дуге над волнами черного дыма.

— Ракеты вижу. Работаю.

Собелев слегка скорректировал курс на выпущенные ракеты и в последние секунды начал искать за дымом указанный лес. Он посчитал, что нашел цель, что выбрал ее правильно. Земля проносилась под ним так быстро, что он не видел никакой вражеской техники. Он едва видел опушку леса.

Он едва услышал от корректировщика подтверждение того, что находится на правильной позиции, и сбросил бомбы. Штурмовая авиация перестала делать предварительные заходы после первого же дня войны.

За хвостом самолета, казалось, задрожала сама Земля. Самолет затрясся, и Собелев молился, чтобы он просто не развалился в воздухе и слушался управления. Совершив жесткий вираж, он направился домой

Убей их, пока они не убили тебя, сказал он сам себе, потея и дрожа так, что едва мог управлять самолетом. Убей их, пока они не убили тебя… Убей их…

Новая задача поразила Безарина. Он ожидал, что его потрепанный батальон будет выведен на переформирование, где будет воссоздан, а танки будут отремонтированы и перевооружены. Но приказ, спешно отданный офицером штаба, был совсем другим: окапываться и готовиться к обороне западного плацдарма от танковой атаки противника.

Смысл этого был непонятен Безарину. Конечно, он слышал доносившиеся сюда отголоски великой битвы. Но было немыслимо, чтобы лавина советской бронетехники, переправлявшаяся через реку с полуночи, могла быть раздавлена, и теперь все зависело от его нескольких побитых танков.

Прибыла инженерная машина, чтобы подготовить окопы для его танков. Безарин чуть не рассмеялся. Конечно, он понимал преимущества стрельбы с подготовленных позиций, но не думал, что они смогут что-то сделать, если не получат снаряды. В свете дня, оставшиеся под его командованием танки выглядели как груды обломков, которые не приняли бы даже на запчасти. Коробки динамической защиты сработали или были сбиты, листы металла надгусеничных полок скручены, а у некоторых и напрочь сорваны. Немногие сохранившиеся ящики с вспомогательным оборудованием, запасные траки гусениц, шноркели для подводного хождения, бесполезные в данный момент, были безнадежно пробиты осколками. Безарин разбудил подчиненных и заставил их заняться техобслуживанием. Он рассчитывал, что получив снаряды и немного топлива, его батальон сможет неплохо проявить себя в чрезвычайной ситуации. Но казалось абсурдным, что эта горстка танков сможет сдержать угрозу, которая смогла без проблем поглотить ушедшую на запад огромную лавину новейших танков.

Плацдарм стал небольшим городом-крепостью. Системы противовоздушной обороны венчали окружающие холмы. Через Везер с промежутками в несколько сотен метров были наведены вспомогательные понтонные мосты, чтобы разгрузить автомобильные или заменить их, если авиации противника все-таки удаться обрушить этот ценный приз в воду. В административных зданиях восстанавливалась жизнь, хотя многие службы предпочитали здания на окраинах тлеющего города. Бад-Эйнхаузен быстро превращался в передовой командно-управленческий центр. На восточном берегу вздымала в небо свои смертоносные хоботы артиллерия. И посреди всего этого махали руками, кричали и спорили регулировщики комендантской службы, пытаясь разобраться в приоритетах в использовании дорог.

Возможно, подумал Безарин, поступивший приказ был лишь мерой предосторожности. Системный ответ на вражескую контратаку, направленный на защиту любых советских сил от повторения того сюрприза, который его танки сами преподнесли противнику накануне. Он придал лицу выражение «я здесь командир» и направился вдоль строя своих танков, чтобы направить работу большой инженерной машины и определить индивидуальные секторы огня. Он испытывал глубокое чувство гордости за свои грязные, избитые танки и новое братство людей, управлявших ими. Что бы не случилось, они выполнят свой долг.

Тем не менее, подумал Безарин, было бы неплохо иметь немного снарядов.

Шилко показалось, что он нашел пещеру с сокровищами, словно герой народной сказки. Сарай был заполнен великолепными инструментами — борона, сверкающий плуг, сеялки и косилки нового типа, которых Шилко раньше не видел. Этот замечательный набор инструментов для получения жизни на земле, очевидно, принадлежал одному-единственному немецкому фермеру. Это не казалось справедливым. Шилко размышлял о том, как эти инструменты могут облегчить жизнь его маленькому гарнизонному хозяйству, и сколько еще всего они смогут производить. Он наслаждался смесью запахов сена и пыли, глубоко вдыхая, пока не начал чихать. В душе он с неохотой признавал, что немцы действительно имеют больше способностей или талантов в некоторых отношениях. Он присел на тюк сена, наклоняясь, оперевшись локтями на колени. Он завидовал отсутствующему немецкому фермеру. Он завидовал всем фермерам мира, ощущая, что впустую растратил свою жизнь.

Шилко редко уединялся, всегда предпочитая коллектив и компанию офицеров дивизиона, его вторую семью, если только ему не нужно было отдохнуть или ознакомиться с особенно неприятным приказом. Он любил, когда его окружали его офицеры. Как загадочно — многозначительно называла это его жена, он стремился согреть каждого, кто давал ему возможность сделать это. Нужно было общаться с каждым, с кем была возможность. Для одиночества будет достаточно времени в могиле. А жизнь должна проходить рядом с другими людьми.

Но сейчас, к западу от Везера, возможно, в одном дне победного марша до легендарного Рейна, Шилко испытывал неумолимое желание провести некоторое время в уединении. Он не был человеком, склонным к серьезным размышлениям, но было слишком много вещей, которые нужно было обдумать. Сидя в насыщенных сумерках сарая, под лучом света, рассекающим янтарный мрак, он пытался разобраться в мыслях. Но не мог сосредоточиться на чем-то конкретном. Он думал, что никогда ничего не понимал о мире вообще, просто пытаясь прожить жизнь во сне наяву. Всякий раз, когда он вспоминал лицо задыхающегося лейтенанта, ему казалось, что этот момент беспомощности открыл ему весь провал его жизни. Люди вокруг умирали тысячами, десятками тысяч. Но только эта жалкая смерть лейтенанта была для него реальной.

Его орудия действовали отлично, и Шилко считал, что это по большей части, заслуга Ромилинского. Штаб замечательно поддерживал его, они были командой. Солдаты хорошо сражались. Шилко был полон решимости сделать все от него зависящее, чтобы исполнить свой долг. Но сейчас, сидя в немецком сарае, в окружении великолепных инструментов для обработки земли, сделанный из того же металла, что и его драгоценные орудия, Шилко думал о том, что чего ему действительно хотелось — так это растить урожай, быть земледельцем, вне зависимости от условий. Конечно, поколения крестьян, из которых он происходил, научились всей душой ненавидеть войну настолько же, насколько любили зеленые ростки, пробивающиеся сквозь святую землю.