Звездный меч (сборник) - Генри Пайпер

— Каллистрон, — неожиданно сказал Элвин, — а почему мы не поднимаемся? Ведь никто не знает, как выглядит Хрустальная гора. Хорошо бы выйти на поверхность где-нибудь на склоне горы, увидеть небо и землю, которые ее окружают. Мы достаточно уже были под землей.

Произнося эти слова, он понимал, что звучат они по крайней мере странно. Алистра испуганно вскрикнула, а кабина крота вдруг подернулась рябью, как будто Элвин видел ее сквозь толщу воды. И снова за окружавшими их металлическими стенами он увидел ту, другую вселенную. Оба мира противостояли друг другу, попеременно одерживая победу. Но внезапно все исчезло. На мгновение возникло ощущение странной раздвоенности — и все закончилось. Он очутился в Диаспаре, в своей комнате, и парил в нескольких метрах от пола: гравитационное поле предохраняло от резкого падения.

Снова он был самим собой — это и было реальностью. Элвин хорошо знал, что за этим последует.

Алистра появилась первой. Она была скорее расстроена, чем раздражена, так как была очень влюблена в Элвина.

— О Элвин! — воскликнула она, глядя на него со стены, на которой только что материализовалась. — Такое захватывающее приключение! Зачем ты все испортил?

— Извини, я не хотел. Я просто подумал: было бы неплохо, если бы…

Появление Каллистрона и Флорануса заставило его замолчать.

— Послушай, Элвин, — начал Каллистрон, — вот уже третий раз ты прерываешь Сагу. Ты нарушил последовательность вчера, потому что хотел выбраться из Долины Дождевых Капель, а за день до этого все расстроилось, так как ты пытался вернуться к Началу Саги. Если ты не будешь придерживаться правил, тебе придется путешествовать одному.

Возмущенный Каллистрон исчез вместе с Флоранусом. Нарриллиан же вообще не появлялся: он, очевидно, был сыт по горло. Осталось только изображение Алистры, грустно смотревшей на Элвина.

Элвин изменил направление гравитационного поля, материализовал стол и подошел к нему. На столе возникло блюдо с экзотическими фруктами — явно не то, что он хотел, но он был смущен, и мысли его путались. Не желая признавать ошибку, он выбрал наименее подозрительный плод и начал осторожно высасывать сок.

— Ну и что же ты собираешься делать? — наконец спросила Алистра.

— Я ничего не могу поделать, — мрачно сказал Элвин, — но правила кажутся мне глупыми… И кроме того, как я могу о них помнить, находясь в Саге! Я веду себя вполне естественно, как мне кажется. А разве тебе не хочется посмотреть на Гору?

Глаза Алистры расширились от ужаса.

— Но это же значит выйти наружу! — воскликнула она.

Элвин знал: дальше спорить бесполезно. Это и был барьер, отделявший его от всех остальных людей мира и обрекавший на жизнь, полную разочарований. Он всегда хотел выбраться наружу — как наяву, так и во сне, — хотя для любого человека в Диаспаре все, что находилось “снаружи”, было кошмаром, предстать перед лицом которого они не могли. Они никогда не говорили об этом, если этой темы можно было избежать. Что-то было в ней грязное и порочное. Даже его наставник Джесерак не мог объяснить, в чем тут дело.

Алистра все еще наблюдала за ним нежным, хотя и удивленным взглядом.

— Ты несчастлив, Элвин, — сказала она. — А в Диаспаре никто не должен быть несчастным. Разреши мне прийти и поговорить с тобой.

Хотя это и было невежливо, Элвин отрицательно покачал головой. Он знал, к чему это может привести, а ему хотелось побыть одному. Еще более разочарованная, Алистра исчезла.

“В городе десять миллионов человек, — думал Элвин, — но мне не с кем поговорить”.

Эрнстон и Этания по-своему очень любили его, но срок их опекунства подходил к концу, и они без сожаления предоставляли ему возможность формировать свою жизнь и занятия. За последние несколько лет, когда его отклонения от стандартного образца становились все более очевидными, Элвин все чаще ощущал недовольство своих родителей. Не им самим, — с этим он, очевидно, смог бы бороться, — а тем несчастливым случаем, который из миллионов граждан избрал их для встречи Элвина, когда он вышел из Пещеры Творения двадцать лет тому назад.

Двадцать лет. Он помнил первое мгновение и первые слова, которые услышал:

— Приветствую тебя, Элвин! Я Эристон, твой названый отец. А это — Этания, твоя мать.

Тогда эти слова ничего для него не значили, но память запечатлела их с безукоризненной точностью. Он помнил, как осматривал свое тело; хотя он и подрос на пару дюймов, но практически не изменился с момента появления на свет. Он пришел в этот мир почти полностью сформировавшимся, и когда через тысячи лет ему придется уходить, едва ли что-нибудь, кроме роста, в нем изменится.

Кроме этого первого воспоминания, память не сохранила ничего — она была пуста. И мысль о том, что когда-нибудь эта пустота может вернуться, не трогала его сейчас.

Мысли Элвина снова вернулись к тайне рождения. Для него не было странным, что в какой-то момент он мог быть создан теми могущественными силами, которые материализовали все предметы повседневной жизни. Нет, не это было тайной. Загадкой, которую он никак не мог разгадать и которую никто не мог объяснить, была его исключительность.

Уникальный… странное, печальное слово… Странно и грустно быть таким. Когда его называли так (а делали это тогда, когда думали, что он не слышит), ему казалось, что в слове есть зловещий оттенок, пугавший его больше, чем собственное несчастье.

Родители, наставник — все, кого он знал, пытались уберечь его от правды, как будто горели желанием ничем не омрачать затянувшееся детство. Но скоро все это кончится; через несколько дней он станет полноправным гражданином Диаспара, и тогда от него не смогут скрыть ничего, о чем бы он хотел узнать.

Почему, например, он не может полностью вжиться в Сагу? Из тысяч видов удовольствий в городе это были наиболее популярные. Вступая в Сагу, человек становился не просто пассивным наблюдателем, как в грубых развлечениях примитивных времен, которые Элвин когда-то отобрал для просмотра. Здесь человек был активным участником и обладал (а может, это просто ему казалось) свободой выбора. Все события или сцены, являющиеся эскизами к приключениям, очевидно, подготовленные какими-то давно забытыми художниками, были достаточно гибкими, поэтому поддавались самым разнообразным импровизациям. Вместе с друзьями можно было отправиться в этот призрачный мир в поисках острых ощущений, не существовавших в Диаспаре. И пока длилась Сага, ее невозможно было отличить от реальности. А кто мог поручиться, что сам Диаспар реален?

Никто и никогда не был в состоянии пройти через все саги, записанные с времен зарождения города. Они затрагивали любую из человеческих эмоций — оттенки их были неисчерпаемы. Некоторые из них — наиболее популярные среди молодежи — были не очень сложными эпизодами драматических приключений и открытий. Другие — чистой воды исследованиями психологических состояний, упражнениями в логике и математике, которые приносили самые изысканные удовольствия утонченным умам.

Хотя саги явно устраивали его товарищей, у Элвина они вызывали чувство неудовлетворенности. Несмотря на их яркость, острые ощущения, разнообразие тем и мест, в них чего-то не хватало. Элвин решил, что саги никогда никуда не ведут — слишком узки для него ограничивающие их рамки. В них нет ни захватывающих панорам, ни разнообразных ландшафтов, к которым он стремился всем своим существом. Кроме того, в них никогда не было и намека на ту великую арену, где проходили все открытия и достижения древних — огромную сияющую бездну между звездами и планетами. Художники, создававшие саги, были заражены той же странной фобией, которой были одержимы все граждане Диаспара. Даже самые рискованные приключения должны происходить в закрытых помещениях, в подземных пещерах или в маленьких уютных долинах, окруженных горами, отделяющими эти пространства от всего остального мира.

Существовало только одно объяснение. Когда-то, очень давно, может быть, еще до возникновения Диаспара, случилось нечто, не только разрушившее любознательность и честолюбие Человека, но и вернувшее человечество со звезд домой в поисках убежища в крохотном, закрытом мире последнего города на Земле. Человек отказался от Вселенной и вернулся в искусственную утробу Диаспара. Пламенное, непобедимое стремление, которое однажды вывело его в Галактику и к другим, еще более туманным мирам, умерло навеки.

Там, за пределами Солнечной системы, среди звезд, возможно, и остались отдаленные потомки Человека. Возможно, они и сейчас создают империи и расщепляют солнца — Земля не знает этого и не хочет знать ничего. Ни один космический корабль не появился в Солнечной системе за неисчислимое количество эонов.

Земля не хочет знать. Но Элвин — хочет.