Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер

— Взамен я хочу, чтобы вы разрешили Гарри Квеберту остаться в Гусиной бухте.

— Гарри Квеберт уезжает из Гусиной бухты?

— У него нет средств, чтобы там оставаться. Он уже связался с агентством, которое сдает дом. Он не может заплатить за август. Но ему надо остаться! Потому что у него книга, он только что начал писать, и я чувствую, это будет потрясающая книга! Если он уедет, он никогда ее не допишет! С его карьерой будет покончено! И потом, есть мы! Я люблю его, мистер Стерн. Люблю так, как никого никогда не полюблю! Я знаю, вам это покажется смешным, вы думаете, что мне всего пятнадцать и я ничего не знаю о жизни. Может быть, я ничего не знаю о жизни, мистер Стерн, но я знаю свое сердце! Без Гарри я ничто.

Она умоляюще сложила руки, и Стерн спросил:

— Чего же ты ждешь от меня?

— У меня нет денег. Иначе я бы заплатила за аренду дома, чтобы Гарри мог остаться. Но вы можете нанять меня! Я буду служить у вас и стану работать столько, сколько нужно, чтобы хватило на оплату аренды еще на несколько месяцев.

— У меня дома хватает работников.

— Я могу делать все, что вы захотите. Все! Или тогда позвольте мне платить за аренду понемногу: у меня уже есть сто двадцать долларов! — Она вынула из кармана банкноты. — Это все мои сбережения! По субботам я работаю в «Кларксе», я буду работать, пока все вам не выплачу!

— Сколько ты зарабатываешь?

— Три доллара в час! Плюс чаевые! — гордо ответила она.

Стерн улыбнулся, растроганный ее просьбой. Он смотрел на Нолу с нежностью: в сущности, ему не нужны были деньги от аренды Гусиной бухты, он прекрасно мог позволить Гарри пользоваться домом несколько лишних месяцев. Но в эту минуту Лютер сказал, что хочет поговорить с ним наедине. Они вышли в соседнюю комнату.

— Эли, — сказал Лютер, — я хофу ее рифовать. Повалуйфта… Повалуйфта…

— Нет, Лютер. Только не это… Не сейчас…

— Я тебя умоляю… Повволь мне ее рифовать… Я уве так давно…

— Но почему? Почему ее?

— Потому фто она мне напоминает Элеонору.

— Опять Элеонора? Довольно! Пора это прекратить!

Сначала Стерн отказался. Но Лютер так долго упрашивал, что он наконец сдался. Они вернулись к Ноле, которая потихоньку клевала печенье из тарелки.

— Нола, я подумал, — сказал он. — Я готов позволить Гарри Квеберту пользоваться домом столько, сколько он захочет.

Она порывисто бросилась ему на шею:

— Спасибо! Спасибо, мистер Стерн!

— Погоди, есть одно условие…

— Ну конечно! Все, что хотите! Вы так добры, мистер Стерн.

— Ты будешь позировать. Для картины. Рисовать будет Лютер. Ты разденешься, и он будет писать тебя обнаженной.

Она остолбенела:

— Обнаженной? Вы хотите, чтобы я разделась догола?

— Да. Но только чтобы позировать. К тебе никто не притронется.

— Но… это же так стыдно — быть голой… Я хочу сказать… — Она начала всхлипывать. — Я думала, я могу вам оказывать какие-то мелкие услуги: работать в саду или составить каталог вашей библиотеки. Я не думала, что мне надо будет… Я о таком не думала.

Она утерла слезы. Стерн смотрел на эту бедную, нежную юную женщину, которую он принуждал позировать обнаженной. Ему хотелось обнять ее, успокоить, но он не мог давать волю чувствам.

— Такова моя цена, — сухо произнес он. — Ты позируешь голой, и Квеберт сохраняет за собой дом.

Она кивнула:

— Я буду, мистер Стерн. Сделаю все, что вы захотите. Я теперь ваша.

Спустя тридцать три года после этой сцены Стерн, одолеваемый угрызениями совести, словно во искупление своего греха, провел Гэхаловуда на ту террасу, где когда-то потребовал от Нолы, чтобы она ради спасения великой любви своей жизни разделась догола перед его шофером.

— Вот так, — проговорил он, — вот так Нола вошла в мою жизнь. Наутро после ее прихода я попытался связаться с Квебертом и сказать ему, что он может остаться в Гусиной бухте, но ему невозможно было дозвониться. На целую неделю он как сквозь землю провалился. Я даже послал Лютера покараулить его у дома. В конце концов он сумел его перехватить, когда тот уже собирался уезжать из Авроры.

Потом Гэхаловуд спросил:

— Но неужели вас не удивила просьба Нолы? И тот факт, что девочка пятнадцати лет состоит в любовной связи с мужчиной за тридцать и просит вас сделать ему одолжение?

— Знаете, сержант, она так прекрасно говорила о любви… Так прекрасно… Я бы никогда не смог найти такие слова. И потом, сам я любил мужчин. Вы знаете, как в те времена относились к гомосексуализму? Да впрочем, и сейчас… Недаром же я по-прежнему прячусь. Настолько, что когда этот Гольдман описывает меня старым садистом, намекая, что я надругался над Нолой, я боюсь что-то сказать. Посылаю адвокатов, затеваю суды, пытаюсь добиться, чтобы книгу запретили. А ведь мне довольно заявить всей Америке, что я иной ориентации. Но наши сограждане столь высоконравственны, а мне нельзя пятнать репутацию.

Гэхаловуд перевел разговор на другую тему:

— А как все происходило с Нолой?

— Лютер ездил за ней в Аврору. Я сказал, что ничего не хочу об этом знать. Велел ему брать свою личную машину, синий «мустанг», а не черный служебный «линкольн». Как только я видел, что он отправился в Аврору, я отсылал всю прислугу. Не хотел, чтобы хоть кто-то оставался в доме. Мне было очень стыдно. Поэтому же я не хотел, чтобы все происходило на веранде, которая обычно служила Лютеру мастерской: боялся, а вдруг кто-то заметит. Так что он устраивал Нолу в маленькой гостиной рядом с моим кабинетом. Я приходил поздороваться с ней, когда она появлялась, и попрощаться, когда уезжала. Я поставил Лютеру такое условие: мне хотелось убедиться, что все хорошо. Ну или не слишком плохо. Помню, первый раз она сидела на тахте, накрытой белой простыней. Уже обнаженная, дрожащая, смущенная, испуганная. Я пожал ей руку: она была ледяная. Я никогда не оставался в комнате, но всегда был поблизости, хотел быть уверенным, что он не сделает ей ничего плохого. Потом даже спрятал в комнате переговорное устройство. Включал его и мог слышать все, что происходит.

— И что вы слышали?

— Ничего. Лютер не произносил ни слова. Он и вообще-то был молчалив, из-за своих переломанных челюстей. Он писал ее, вот и все.

— То есть он к ней не притрагивался?

— Никогда! Я же вам говорю, я бы не потерпел.

— Сколько раз приезжала Нола?

— Не помню. Наверно, раз десять.

— И сколько картин он написал?

— Одну.

— Ту, что мы конфисковали?

— Да.

Значит, Гарри смог остаться в Авроре только благодаря Ноле. Но почему у Лютера Калеба возникла потребность ее написать? И почему Стерн, который, по его словам, готов был позволить Гарри жить в его доме безвозмездно, вдруг уступил просьбам Калеба и заставил Нолу позировать обнаженной? На эти вопросы Гэхаловуд ответить не мог.

— Я его спрашивал, — объяснил он. — Я ему сказал: «Мистер Стерн, я по-прежнему не могу понять одну вещь: почему Лютер хотел рисовать Нолу? Вы только что сказали, что это доставляло ему удовольствие: вы имеете в виду сексуальное удовольствие? Еще вы упомянули Элеонору — это его бывшая подружка?» Но он не захотел говорить на эту тему. Сказал, что это сложная история, что я знаю все, что мне нужно, а остальное — дело прошлое. И закончил беседу. Я был у него неофициально, я не мог заставить его отвечать.

— Дженни рассказывала, что Лютер хотел писать и ее тоже, — напомнил я.

— Ну и что это такое? Он что, был маньяк с кистью?

— Понятия не имею, сержант. Думаете, Стерн согласился на просьбу Калеба, потому что тот ему нравился?

— Мне это приходило в голову, и я спросил Стерна. Задал ему вопрос, было ли у него что-то с Калебом. Он очень спокойно ответил, что абсолютно ничего. «Я весьма верный партнер мистера Силфорда, с самого начала семидесятых, — сказал он. — К Лютеру Калебу я никогда не испытывал ничего, кроме жалости, поэтому и взял его на службу. Бедняга жил в Портленде, его жестоко избили и изувечили. Он был хорошим механиком, а мне как раз нужен был шофер и человек, который бы занимался моими автомобилями. Между нами быстро возникли дружеские отношения. Знаете, он был отличный парень. Можно сказать, мы были друзьями». Видите ли, писатель, что меня смущает, так это именно их отношения, которые он назвал дружескими. Но у меня такое впечатление, что там что-то большее. Но не в сексуальном плане: я уверен, что Стерн не лжет и действительно не испытывал влечения к Калебу. Нет, это, по-моему, какие-то более… нездоровые узы. Мне так показалось, когда Стерн рассказывал, как он уступил Калебу и потребовал от Нолы позировать голой. Ему это было противно, и все-таки он это сделал: Калеб словно имел над ним какую-то власть. Кстати, от Силфорда это тоже не ускользнуло. До тех пор он не проронил ни слова, только слушал, но когда Стерн описывал, как зашел поздороваться с перепуганной обнаженной девочкой, он произнес: «Эли, как это? Как? Что это за история? Почему ты мне никогда не говорил?»