Проклятие черного единорога. Часть третья - Евгения Преображенская

Су, синела полоса таинственного Пролива снов, и гладь океана Исток сливалась с небесами. Внизу же пульсировало магией сердце всего Северного континента Вариас — Ферихаль, озарённый в дымке дождей радужными мостами.

Чародейка парила между кучевых облаков, наслаждаясь запахом высоты. Широкие у основания и заострённые на концах, её крыла с лёгкостью взрезали ветер. От необычайной скорости колотилось сердце, от осознания своей силы кружилась голова.

Теперь смешно было вспоминать, как в первые дни тренировок тело Дженны противилось магии трансформации. Витали, наполняющая её тонкие сферы, приходила в опасное смятение. Мышцы девушки каменели от чуждой работы, желудок крутило, а виски раскалывались, точно от крепкого вина. Сердце её нестерпимо щемил страх высоты, а шум ветра порой приводил в панику.

Но, как до того Дженна смирилась с мёртвой водой, а затем и с пламенем, заполнившим тело её силы, теперь девушка привыкла к высоте и перевоплощениям. Ум, тело и душа её чудесным образом слились воедино в новом облике. И грудь наполнилась ощущением тихого счастья…

Несмотря на неопытность, казалось, что в быстроте полёта молодой волшебнице нет в небе равных! Завидев её, спешили прочь и крупные пернатые, и стаи мелких птах. Они словно чуяли, что приближается не простой хищник.

И всё же один сокол порой разбавлял одиночество чародейки. Был он более скор, умел и столь же необыкновенен, как и сама Дженна. Его перья в тёмных крапинах отливали золотом, а в глазах вечерняя синева мешалась с янтарными всполохами.

Чёрный коршун преподавал Дженне основы перевоплощения и полёта, но у него имелись собственные задачи, да и праздное времяпрепровождение было ему чуждо. Финист же сопровождал девушку в воздухе, незатейливо обучая более сложным приёмам птичьей науки.

Вместе они изучали выси Ферихаль, охотились на мелких животных в дебрях Су, состязались в скорости, а порой резвились с семью ветрами, вычерчивая крылами сложные фигуры в облаках. Они играли так, как делали все юные соколята, впервые обнаружившие счастье полёта.

Ясный Сокол не просто благоволил Дженне. В день их знакомства в своей песне она случайным образом раскрыла его историю, а он сам в порыве злости на судьбу доверил девушке свою боль.

В Дженне он нашёл неподдельное сочувствие и признал в ней друга. Теперь рядом с девушкой он, свободный от своей тайны, словно бы вновь становился тем жизнерадостным юношей, которым был когда-то.

Только в небе бывший хранитель забывал своё отречение и оковы горя, мучившего его на земле.

Пустынные, окутанные пылевыми облаками пейзажи простирались вокруг них. Небо и земля здесь были почти неразличимы. Воздух был сух и безвкусен.

Они бежали быстро, и их частое дыхание сливалось с заунывной песней силы, несущейся из ниоткуда. Бряцанье когтей о камень задавало ритм. Твердь отвечала эхом, прокатывающимся вдоль скал.

Полосы солнца, изредка пробивавшегося сквозь пылевые тучи, бессильно таяли, касаясь их матовой шерсти. Поджарые тела шакалов будто бы впитывали сам свет. И только их золотые глаза мерцали на узких мордах подобно звёздам на ночном небе. Это были крупные звери, но истинным гигантом был чёрный волк, который вёл их.

Сайрон спешил: трудна была его задача, но и для заклинательной песни, которую сплетал Бацун Эмон, сил нужно было не меньше. Пока звучал голос Мастера пыток, маг забывал своё горе, и ум его открывался музыке, что играли боги Семи путей.

Всё новые пласты мира Сия отворялись перед странником по мере того, как таяли пласты его застаревшей боли. Основная её часть померкла благодаря заклинательной песне, а бороться с тем, что осталось, помогали верные слуги.

Пылевые облака дрожали, то становясь тоньше вуалей, то уплотняясь и принимая жуткий облик. Невиданные чудища вдруг вырастали перед странником, и тогда демонические шакалы бросались вперёд, разрывая на части и пожирая призраков. Шакалы были демонами, что последовали за Сайроном после гибели их родного мира, а чудища — не что иное как отражение его боли и излюбленная пища шакалов.

Для того чтобы проникнуть в мир духов, магу нужно было пройти сквозь внешнюю прослойку плотного мира — питательный слой, который, подобно яичному белку для эмбриона, окутывал все сферы. Выход из плотного мира сторожили воплощённые кошмары его жителей, которыми питались многие тонкие сущности. И чем могущественнее был странник, забредший сюда, тем сильнее довлели над ним его же страхи…

Но после дружеской битвы маг решился просить помощи у хранителя Калоса, а тот, знающий всё о страхах и боли, согласился помочь Сайрону. Напев его, хотя и доносился из плотного мира Сия, не терял силы и здесь, в нижних стихийных сферах. Он звучал столь громко и чётко, будто Бацун Эмон стоял у странника за спиной. Его высокий тягучий голос звучал глубоко в сердце Сайрона, там, где скрывались наиболее далёкие воспоминания.

В песне Мастера пыток не было слов, однако она повествовала о многом. Хранитель пел о мире и судьбах, о тёмных закоулках и тяжёлых дорогах. Он пел о счастье и потерях. Он повествовал о любви и гордыне, о безразличии, ревности и о предательстве.

Его песнь звенела ледяными осколками разбитого зеркала и выжигала душу подземным пламенем. Песнь была правдивой, страшной. Она не ублажала, но терзала слух и холодила нутро подобно вою. Однако, слушая её, Сайрон странным образом на время забывал свои страдания.

…Колдовской голос Бацуна Эмона заставил поблекнуть картины о беспечном детстве и отрочестве Сайрона, о его шальной юности и расцвете мощи, о блестящей славе и трагических ошибках, о военных подвигах и тайных поражениях.

Не было больше золотого дворца, где он родился, и цветущего сада, куда он ребёнком убегал играть. Исчезла широкая река в обрамлении лилий, на берегу которой юный царевич познал ту, что положила конец его поискам и стала единственной возлюбленной.

Предстань в этот миг пред ним отец с матерью, Сайрон прошёл бы мимо, не узнав их. Даже образ того, кто был Сайрону дороже возлюбленной, родителей и всех на свете, постепенно стирался из памяти мужчины.

…Только что он ощущал тепло дыхания, прикосновение маленьких ладошек на плечах, лёгкий шелест ресниц у щеки. В сознании всплыло лицо — ещё по-детски мягкое, и такой уже серьёзный, истощённый болезнью взгляд сапфировых глаз. Чёрные брови радостно взметнулись, когда Сайрон вошёл в покои. Блеснула слабая улыбка.

«Папа! — мальчик приподнялся с подушек и раскрыл объятия навстречу отцу. — Ты вернулся…»

Сайрон обнял сына, и всеобъемлющая любовь захлестнула его сердце.

«А-а… Спи-усни, моё маленькое солнце… — пела колыбельную сидящая у постели мать. — Закрой свои очи… Подобно тому, как наш владыка проходит сквозь ночь, чтобы