Право на жизнь. История смертной казни - Тамара Натановна Эйдельман

снова, и был недоволен, что смерть на электрическом стуле оказалась для Уилли недостаточно мучительной, увы, не испытал никакого облегчения. Он признавался в этом сестре Элен Прежан, с которой они много лет поддерживали дружеские отношения.

Можно, наверное, вспомнить еще многих людей и многие организации, которые боролись и продолжающих бороться против смертной казни. Всех их объединяет одно – вера в абсолютную, неотменяемую ценность любой человеческой жизни. В таком случае вопрос о смертной казни оказывается важнейшим вопросом, связанным с выживанием всего человечества.

Академик Сахаров, тоже четко и бескомпромиссно выступавший против смертной казни, писал:

Я убежден, что общество в целом и каждый его член в отдельности, а не только те, кто предстает перед судом, несут ответственность за происходящие преступления. У задачи уменьшения и ликвидации преступности нет простых решений, и во всяком случае не смертная казнь является таким решением. Только длительная эволюция общества, общий гуманистический подъем, воспитывающий в людях глубокое преклонение перед жизнью и человеческим разумом, и большее внимание к трудностям и проблемам ближнего могут привести в будущем к снижению преступности и даже полной ее ликвидации. Такое гуманное общество сейчас не более чем мечта, и только акты проявления гуманности сегодня создадут надежду на возможность ее осуществления в будущем[199].

Тот факт, что в страшном и кровавом двадцатом столетии и в, кажется, не менее страшном начинающемся двадцать первом нашлось достаточно людей, не принявших столь популярные разговоры о конце гуманизма, о том, что цель оправдывает средства, о необходимости подчинять интересы отдельной личности каким-то – неважно каким – более высоким интересам, дает нам всем надежду. И говоря об этом, нельзя не вспомнить человека, поднявшего планку невероятно высоко – иногда кажется, что на недосягаемую высоту. Но, наверное, так и должно быть, чтобы нам всем было куда тянуться.

Когда речь заходит о принципе «благоговения перед жизнью», сформулированном Альбертом Швейцером, то прежде всего вспоминают о бегемотах, наблюдая которых доктор сформулировал то, что давно присутствовало в его сознании.

Сентябрь 1915 года – разгар Первой мировой войны, не самое удачное время для того, чтобы говорить и писать об уважении к чьей-либо жизни. Но Швейцер, медленно продвигавшийся в это время по африканской реке Огове, не выбирал удобного или неудобного времени.

Углубившись в себя, сидел я на палубе баржи, размышляя о проблеме элементарного и универсального понятия этического, которого я не нашел ни в одной философии. Страницу за страницей исписывал я бессвязными фразами только для того, чтобы сосредоточиться на проблеме. Вечером третьего дня, когда на заходе солнца мы проезжали сквозь стадо бегемотов, передо мной мгновенно возникло слово, которого я в тот момент не искал и не ждал, – «благоговение перед жизнью». Железная дверь поддалась, тропинка в чаще обозначилась[200].

Прекрасный образ реки где-то в глуши Габона, где Швейцер лечит всех, кто просит его о помощи, пароход, медленно тянущий на буксире баржу, заходящее солнце, спины бегемотов, виднеющиеся над водой… Но в результате очень часто Швейцера воспринимают просто как одного из проповедников веганства и вспоминают об этих словах только в тот момент, когда хотят защитить животных. На самом-то деле речь идет о ценности любой жизни. Швейцер, безусловно, выступал в защиту животных – и даже растений, но никогда при этом не превращался в джайнского монаха, ходящего в маске, чтобы не вдохнуть нечаянно мошку, и подметающего дорогу перед собой, чтобы не наступить на червячка.

Его благоговение перед жизнью намного шире, чем просто вполне понятное желание защитить страдающих животных. Речь идет о страданиях вообще:

Никто из нас не имеет права пройти мимо страданий, за которые мы, собственно, не несем ответственности, и не предотвратить их. Никто не должен успокаивать себя при этом тем, что он якобы вынужден будет вмешаться здесь в дела, которые его не касаются. Никто не должен закрывать глаза и не считаться с теми страданиями, которые он не видел.

А значит, это распространяется и на обычное человеческое поведение, которое всегда должно включать в себя заботу о других, так как этика благоговения перед жизнью «требует от всех, чтобы они частичку своей жизни отдали другим людям».

Для этого не обязательно отправляться в Ламбарене и там среди духоты тропического леса лечить десятки страдающих людей, а потом играть по ночам Баха. Швейцер был убежден в том, что «тысячью способов может выполнить человек свое предназначение, творя добро».

Не будем подробно вдаваться в этическое учение прекрасного доктора, обратим внимание только на то, что имеет прямое отношение к теме этой книги. Как часто на протяжении всей истории человечества смертная казнь оправдывалась необходимостью поддерживать порядок в мире, обеспечить воздаяние духу умершего, умиротворить его семью, восстановить справедливость! Каждый раз оказывалось, что есть некие высшие соображения – юридические, идеологические, религиозные, ради которых человек должен умереть, даже если нам это не очень нравится. Это необходимость – печальная, но необходимость. А для Швейцера все то, что мировая культура и цивилизация «нарастили» над ценностью личности, просто не существует:

Я не должен полагать, что в конфликте между личной и надличной ответственностью я могу компенсировать в относительно этическом этическое и целесообразное или вообще подавить этическое целесообразным, – я могу лишь сделать выбор между членами этой альтернативы. Если я под давлением надличной ответственности отдам предпочтение целесообразному, то окажусь виновным в нарушении морали благоговения перед жизнью.

При этом целесообразное – это не обязательно желание государя захватить территории соседней страны или стремление человека к обогащению, власти, подчинению других. Цель ведь может быть прекрасной – и таким образом оправдывать средства. Нет, говорит Швейцер:

Искушение соединить вместе целесообразное, диктуемое надличной ответственностью, с относительно этическим особенно велико, поскольку его подкрепляет то обстоятельство, что человек, повинующийся надличной ответственности, поступает неэгоистично. Он жертвует чьей-то жизнью или чьим-то благополучием не ради своей жизни или своего благополучия, но только ради того, что признается целесообразным в плане жизни и благополучия некоторого большинства.

А что такое большинство? Из кого оно состоит? Еще