В волчьей пасти - Бруно Апиц

— Ну, только этого нам не хватало! — вздохнул Вейзанг.

Швааль, снова превратившись в начальника лагеря, начал свою обычную прогулку вокруг стола.

— Господа, это последняя ночь. Приготовимся к завтрашнему утру.

Клуттиг гнал машину с затемненными фарами к поселку. Перед домом Цвейлинга он остановился. Гортензия вышла в пальто, накинутом поверх ночной сорочки.

— Ваш багаж, — прошипел Клуттиг и мимо нее прошел в дом.

Цвейлинг стоял у стола и укладывал чемодан.

— Кончай, живо! — властно крикнул Клуттиг пораженному хозяину дома. — Где багаж?

Гортензия поняла Клуттига скорее, чем ее муж.

— Вот он стоит. Я быстро что-нибудь надену.

Она исчезла в спальне.

— Живо на улицу!

Цвейлинг, все еще ошеломленный, только моргал, а Клуттиг тем временем уже схватил ящик с посудой.

— Живо, живо, берись вот здесь!

Они подтащили ящик к машине. Гортензия вынесла еще один чемодан. Клуттиг отослал Цвейлинга обратно в дом.

— Через десять минут я буду здесь и захвачу вас.

Он помог Гортензии сесть в машину.

Круто затормозив перед своим домом, Клуттиг бросился внутрь, вынес два чемодана и уложил их в багажник машины.

— Надо спешить, садись! — торопил он.

— А Цвейлинг?

Клуттиг вскочил в машину и судорожно завел мотор.

— Плюнь на него! Ну, что еще?

Гортензия быстро села в машину и захлопнула дверцу. Клуттигу хотелось рассмеяться, но он только крякнул. Притянув к себе женщину, он жадно облапил ее.

— Ну, так-то! — прохрипел он. — А то как же?

Гортензия не противилась.

Клуттиг разом сбросил с себя похоть, толкнул женщину назад на сиденье, включил сцепление и дал газ.

За одним из столиков казино вместе с Мейсгейером и Брауэром пьянствовал Мандрил. Пьяная орда блокфюреров и командофюреров подчищала остатки припасов: они хватали с полок бутылки и подставляли пивные кружки под краны, пока оттуда что-нибудь еще текло. Кутеж шел вовсю. Эсэсовцы буянили и орали. Мейсгейер и Брауэр, хмельные не менее других поносили трусливого начальника лагеря и Камлота, который ползал перед ним на четвереньках. Прыщавая физиономия тощего Мейсгейера посерела. Он сдавленным голосом болтал:

— Все они зады собачьи! Была бы моя власть, здесь ни один не остался бы в живых. Завтра надо убираться, а может, уже и сегодня ночью.

Здоровенный Брауэр с ревом брякнул бутылкой о стол.

— Говорю тебе, завтра получишь от тюремного душегуба приказ опорожнить карцер. Лети, пташка, лети!..

Глаза у Мандрила осовели, но он держался прямо.

— Что у меня в карцере, то мое.

— Браво! — крикнул Мейсгейер. — Мандрил, ты молодчина! Молодчина, да какой еще! Мы все тебя боялись. Молодчина!

Руки Мандрила лежали на столе, как две колоды.

— Что у меня в карцере, того я никому не отдам. Ни Шваалю и никому другому.

Мейсгейер ткнул Мандрила кулаком и жестом изобразил, как сворачивают шею.

— Справишься?

Брауэр нагнулся вперед с видом сообщника:

— Завтра?

Мандрил покосился на него.

— Сейчас! — Он грубо притянул Брауэра к себе. — Трезвым надо быть для таких дел.

Брауэр кивнул.

— Я совсем трезвый.

Мейсгейер сдвинул фуражку на затылок. Мандрил встал.

Ферсте услышал, что они приближаются. Он вскочил с нар, на которых лежал одетый, и прижался ухом к двери своей камеры.

Мейсгейер вытащил пистолет. Мандрил сунул оружие обратно ему в карман.

— В карцере не стреляют.

Вместе со спутниками он вошел в свою комнату. Вынув из ящика тяжелый гаечный ключ и толстый четырехгранный брусок, он роздал их своим приятелям.

— Я не могу видеть кровь, — с тусклой усмешкой сказал он.

Они прошли по коридору и отперли одну из камер.

Ферсте стоял за своей дверью, опираясь о косяк, раскинув руки, как распятый, и прислушивался, отрывисто дыша.

Четверо находившихся в камере заключенных вскочили, как только отворилась дверь. В призрачном свете синей лампочки они увидели Мандрила и двух шарфюреров.

Брауэр и Мейсгейер сбили с ног двух заключенных, а двое других, не успев понять, что происходит, тоже упали под увесистыми ударами шарфюреров. Эсэсовцы продолжали свое дело до тех пор, пока не стихло последнее хрипение. Обитатели других камер слышали топот, кряхтение, стоны. Один из сидевших рядом с пятой камерой вдруг поднял отчаянный крик. Он звучал неестественно резко и пронзительно. Кто-то другой подхватил этот крик.

Гефель и Кропинский, вытянув шеи, всматривались во мрак — крик долетал и до их камеры.

Мандрил быстро отпер камеру и с руганью вытащил оттуда кричавшего. Оба шарфюрера накинулись на его соседа и смертоносными ударами свалили его.

С звериной силой схватил Мандрил кричавшего и поволок его к решетчатой двери. Он просунул вперед голову своей жертвы и зажал шею заключенного между железной рамой и дверью. Послышалось хриплое клокотанье, и тело обмякло. Тогда Мандрил перетащил задушенного назад в камеру и бросил его на убитого.

— Не выношу крика, — сказал он и запер дверь.

У Мейсгейера прыгали губы от жажды убийства, Брауэр собирался отбить засов с камеры пятой, но Мандрил остановил его.

— Этих я беру на себя.

Одним прыжком он очутился у другой камеры.

— Осторожно, здесь шесть штук!

Он прислушался, за дверью было тихо.

Мейсгейер и Брауэр приготовились. Мандрил чуть помедлил, а затем распахнул дверь. Какая-то фигура выскочила из камеры, за нею еще четыре узника, потом еще один. Брауэр взревел. Мандрил был сбит с ног, на него навалился целый клубок человеческих тел. Шарфюреры с ревом стали бить по этому клубку. У несчастных заключенных, которыми двигало отчаяние, не хватило сил. Мандрил, обладавший мощью медведя, стряхнул с себя нападавшего, уперся ему коленями в грудь и, схватив за горло, ударил головой о цементный пол.

Лишь несколько минут длилась ужасная борьба, и после нее вместо жалких истощенных людей в коридоре остались лишь трупы.

Неожиданный отпор довел Брауэра до остервенения. Опьянев от убийств и алкоголя, он, шатаясь, бродил по коридору и орал:

— Где остальные свиньи?

Гефель и Кропинский забились в угол камеры. С искаженными страхом лицами они стояли, готовые отпрыгнуть в сторону.

Готовый к прыжку, стоял и Ферсте в своей камере. «Если они придут за мной, — думал он, — если они придут за мной…» Но здесь мысль обрывалась. Ферсте самого устрашало принятое им решение, которое подсказал страх смерти: первого, кто войдет в камеру, он схватит за горло. Но дверь его камеры осталась запертой.

Зловеще мрачное выползало утро из ночи. Вяло и постепенно меняло оно черный цвет на тускло-серый. Ферсте сидел на нарах в своей камере. Всю ночь он ждал смерти, ибо знал, что его, свидетеля, Мандрил не оставит в живых.

Серое утро вползало в камеру Ферсте. Бледный свет придал стенам камеры глаза. Серые и безмолвные, они смотрели на узника. Беспомощен и беззащитен был этот человек. Тенью жил он в карцере, тенью и умрет. Последние остатки внутреннего сопротивления иссякли в нем за эту ужасную ночь. И все-таки под пеплом его души тайно тлела искра. Надежда раздувала эту искру, и Ферсте отчаянием искал возможности спасения. У него оставалось для этого не много времени. Чем дальше растекалось утро по стенам, тем короче становился срок. Может, удастся ему, Ферсте, притаиться в камере? Должен ли он схватить Мандрила за горло? Или найти в карцере уголок и там спрятаться? Полные страха, мчались мысли, обгоняя одна другую.

Нечто подобное испытывали и Гефель с Кропинским. Смертоубийственная ночь пронеслась над ними. Они знали, что остались единственными живыми из заключенных в карцере, потому что должны были стать последними жертвами. Они стояли, тесно прижавшись. В слабом свете заглянувшего в окно утра они видели друг друга, и каждый в выражении лица товарища видел свое — болезненно расширенные глаза, в которых светился страх затравленного зверя.

Кропинский прошептал:

— Может, Мандрил тут больше нет? Может, он уже убежать?

— Он еще здесь, — решительно возразил Гефель. — Я знаю, чувствую. Если бы они все убрались, то ночью прикончили бы нас вместе с остальными. Он еще придет к нам. Сегодня придет…

Взор Гефеля, блуждая по стенам камеры, остановился на двери.

— Смотри, Мариан, мы сделаем так. — Гефель, весь сжавшись, стал в углу рядом с дверью. — Я буду стоять здесь, а ты там. — Гефель указал на противоположный угол, и Кропинский забился туда.

— Когда он войдет, сразу хватай его за горло и жми. Сможешь?

Кроткого Кропинского нельзя было узнать. Он сощурил глаза, выпятил нижнюю челюсть, а руки его медленно сжимались и разжимались.

— Я нагнуться и дернуть его за ноги.

— Нет! — быстро заговорил Гефель. — Иначе! Когда он войдет, я изо всей силы ударю его в живот. У него перехватит дух, а ты сдавишь ему горло.