Поздняя повесть о ранней юности - Юрий Нефедов

В один миг мне вспомнились все письма из дома с заверениями, что «у нас все хорошо, ни о чем не беспокойся» и истинная их цена, явно выраженное преднамеренное умалчивание правды в ответах офицеров, возвратившихся из отпусков: «все хорошо». И чувство опустошения от того, что тебя бессовестно обманывали, предавали.

Долго размышлять не пришлось, опять раздался детский крик, и почти все они вновь оказались у вагонов:

— У нас местные отбирают все, что нам дают дяденьки военные… Им свиней кормить нечем…

Молча выпрыгнули из вагонов и бросились к станции. Прямо передо мною под штабелем бревен сидели два парня и пересыпали содержимое в корзину из вещмешка той самой девочки, сухари падали на землю, а они смеялись…

Паровоз чуть ли не захлебнулся в длинном гудке, и состав медленно тронулся. Все бросились к вагонам, впрыгивая на ходу. Уже темнело. Эшелон отошел от станции 2–3 километра и остановился. Послышалась команда выйти из вагонов. Вышли, построились. С двух сторон нас осветили фарами два «студебеккера», в центре появился майор в зеленой фуражке пограничника в сопровождении отделения вооруженных солдат:

— Я комендант пограничного участка майор… (фамилию я не запомнил). Каждый день через нашу станцию проходит несколько эшелонов, но еще не было случая избиения местного населения. Что вы себе позволяете?

— На вашем участке у голодных детей-сирот погибших воинов отнимают милостыню, которую они просят, чтобы не умереть от голода, — раздался чей-то зычный голос с одного из флангов нашего, почти тысячного строя.

Майор нервно закричал:

— Это не ваше дело, здесь я начальник!

И тысяча глоток дружно заорала на всю округу:

— Позор коменданту пограничного участка!

— Бандиты, ваше место на Соловках и Колыме!

— По вагонам! — крикнул наш капитан, и мы дружно бросились на свои места. Эшелон отправился без промедления.

Паровоз набирал скорость, вагоны болтались из стороны в сторону, и порой казалось, что он и впрямь, выполняя команду пограничного коменданта, спешит доставить нас куда-нибудь подальше. Мы до полуночи спорили, кричали, митинговали. В вагоне было темно, светились только щели в дверце буржуйки и мы со всем откровением обменивались впечатлениями от увиденного. Потом, когда устали, замолчали. Бабкин велел мне дежурить до утра. Холодало, и чем дальше мы уезжали от границы, тем интенсивнее надо было топить. В вагоне тишина, но чувствуется, что многие не спят.

Перед утром, но было еще совсем темно, послышались паровозные гудки со всех сторон, я понял, что проходим большую станцию, приоткрыл дверь и увидел сгоревшее здание киевского вокзала: черные стены с белыми строчками свежего снега на карнизах.

Около полудня, наконец, остановились, спросили, оказалась Полтава. До Днепропетровска 200 километров. Если бы мама знала, что я буду так близко проезжать — непременно приехала бы с Женей. Уголь кончился, в вагоне холодно, вокруг много снега и хороший мороз. От такой погоды мы уже совсем отвыкли.

Маленький тепловоз подтянул к эшелону вагон с углем. Команда — пополнять запасы угля. Стали набирать и сразу же увидели под тонким слоем угля человеческую ногу. Откопали труп в нижнем белье, на котором отчетливо виден штамп воинской части. Солдат. На груди несколько ножевых ранений…

— Вот и вернулся солдат на Родину, — мрачно заметил кто-то из наших, и уголь из этого вагона брать не стали.

Мы стояли у своего вагона, человек 6–7, обсуждали случившееся, настроение мрачное, подавленное. Подошла маленькая, очень худая женщина и обратилась прямо к Бабкину, очевидно, рассчитывая на его решительность, которую он излучал:

— Старшина, у меня продовольственный аттестат офицерский. Мне его оставили друзья погибшего мужа, проезжавшие через Полтаву. Дома двое умирающих от голода детей. Помогите, если можете, получить по нему немного продуктов.

Она сняла перчатку, мы увидели ее опухшие руки, которыми она протягивала Бабкину сложенную вчетверо бумагу. Аттестат был на 15 суток, и срок его истекал через день. Бабкин взял аттестат, кивнул мне и еще одному, ей велел ждать у вагона, а мы отправились на продпункт, расположенный метрах в 300-х от станции в большом сборном бараке, обнесенном колючей проволокой и двумя часовыми у входа.

За большим прилавком в бараке стоял огромного роста красномордый старшина в белом фартуке и белых нарукавниках. Он взял из рук Бабкина аттестат, глянул на него и решительно заявил:

— В гробу я этот аттестат видел, мне его уже четвертый раз суют. Я сказал, что без офицерского удостоверения он недействителен. С ним бегает какая-то шлендра по станции, провокаторша. Теперь вот тебя нашла, дурака.

Работник продовольственно-фуражного снабжения, как в армии называлась эта служба, не предполагал с кем он имеет дело, швыряя аттестат в лицо нашему Бабкину, который в одно мгновение, перехватив за рукоятку один из больших ножей, лежавших на прилавке и направив его острый конец ему в живот, тихо и спокойно объяснил:

— Шлендра, как ты говоришь, офицерская вдова с двумя умирающими от голода детьми. Аттестат — друзей ее погибшего мужа. Больше ничем они помочь не могли. Ты все понял?

Красный цвет лица старшины сменился на белый, и он примирительно сказал:

— Ладно, ребята. Я все понял, но надо было с этого начинать.

Он действительно все понял и в два бумажных мешка положил продуктов значительно больше, чем было положено по аттестату. Когда мы подошли к вагону, женщина, увидев нас с мешками, бросилась к Бабкину, начала его обнимать, плакала, потом упала, забилась в истерике и стала хватать и целовать его сапоги. Подошел начальник эшелона, узнал в чем дело, велел проводить ее домой, пообещав задержать отправку, если ее объявят раньше. Она жила в двух кварталах от станции и мы, подхватив ее под руки, буквально потащили к дому. В маленьком домике в железных кроватках под лоскутными одеялами лежали дети, издавая нечленораздельные звуки, похожие на кошачье попискивание.

Опытный Бабкин велел закрыть в доме ставни на прогоны, наносить запас воды из колонки рядом, а также из сарая уголь и дрова, которые ей привезли, как она сказала, из военкомата. Велев ей никому не открывать, пока не поднимет детей, объяснив почему, мы бегом бросились на станцию. Эшелон стоял на прежнем месте, и все было спокойно, но совсем скоро поехали.

Теперь мы мчались на юго-восток и когда проехали Ростов, поняли, что наше направление южное, кавказское. Начались шутки по поводу шашлыков, фруктов и кавказских девушек. В нашем вагоне был один бакинец, который даже учился там в пехотном училище, но за какую-то провинность был отправлен на фронт рядовым. Теперь он мечтал побывать дома, и мы дружно стали сочувствовать ему, соглашаясь мысленно на Баку.