Поздняя повесть о ранней юности - Юрий Нефедов

Дивизия была создана недавно на базе расформированного 7-го Гвардейского казачьего кавалерийского корпуса. По выходным мы с улыбками наблюдали за офицерами, надевавшими казачью форму и лихо щеголявшими по городу с шашками на боку.

В полку, в котором мне пришлось служить, был один командир ИСУ-152 старшина Вадим Красновский, в прошлом кавалерийский разведчик, имевший множеством орденов. В 1950 году при демобилизации он извлек бережно хранимую казачью форму и отправился домой в ней. Так прочны были традиции.

Дивизия была нормального, по тем временам, штата и состояла из трех танковых, трех мотострелковых, а также гаубичного и зенитного полков с множеством подразделений управления и технического обеспечения.

Нас, примерно 100 человек, поместили в одну из конюшен-казарм на 10-дневный карантин, после чего распределили по полкам. Я единственный попал в 14-й тяжелый танкосамоходный полк, где сразу же стал старшим оружейно-пулеметным мастером. В этом полку прошел самый длительный период моей службы, плотно насыщенный различными событиями, в том числе трагическими, но рассказать о них в хронологической последовательности уже просто невозможно и я ограничусь лишь наиболее запомнившимися эпизодами и личностями. В мои обязанности входил периодический осмотр всего личного стрелкового оружия и танковых пулеметов, их ремонт, пристрелка и заполнение стрелковых карточек на каждую единицу. Кроме меня в мастерской было три орудийных мастера: Саша Подмарьков, Володя Арешкин и Василий Великий. На осмотр и ремонт орудий мы выходили вчетвером: работа с орудиями была довольно тяжелой. Работа не из легких, но было и свободного времени достаточно.

В инструкции по ремонту пулеметов было сказано, что при замене даже одной подвижной детали необходимо его испытание стрельбой не менее 50 выстрелов. Когда в ремонт попадало 3 пулемета, мы, после замены деталей, втроем уходили в овраги километра за 3 от расположения и, соорудив футбольные ворота, пытались короткими очередями загнать в них немецкую каску. Двое стреляли с двух сторон, гоня ее в бок, а один, лежащий по центру, гнал каску в ворота. На звуки пулеметной стрельбы однажды примчался на машине майор, дежурный по штабу дивизии, нас отвезли в штаб, устроили большой шум, но, прочитав инструкцию, приказали делать это в присутствии офицеров. С тех пор эта забава стала офицерской.

Несмотря на случавшиеся развлечения подобного рода, жизнь оставалась монотонной, однообразной, каждый последующий день был похож на уже прошедший. Каждое утро я шел в какой-нибудь батальон, старшина открывал мне пирамиду с оружием и я начинал его осмотр, отбраковку для ремонта в мастерской или списание, заполнял всевозможные журналы или учетные карточки, составлял акты об условиях хранения. И так каждый день. Несмотря на мою с детства трепетную любовь к оружию, которая сохранилась до сих пор, скоро эта однообразность, выполняемая по графику, не просто надоела, а осточертела. Сотни единиц оружия, проходящие ежедневно через руки, стали вызывать чувства совершенно противоположные тем, которые должен испытывать оружейный мастер. Через год появилось «второе дыхание», и я начал даже вносить элементы творчества, совершенствуя отдельные детали пистолета ТТ, автомата ППШ и т. д., но тогда это еще не пришло. После двух лет службы, находясь почти в непрерывном движении, постоянной смене мест и лиц, эмоциональных перепадов, нынешняя служба невероятно угнетала, я стал чувствовать сильное физическое недомогание и даже сильно похудел. Полковой врач капитан Эфендиев, добрейший человек, списанный с морской службы из-за подверженности морской болезни, заметил происходящие со мной изменения и пригласил на осмотр. Два дня он исследовал меня, посылал на рентген, делал различные анализы, а потом поставил диагноз — цыганский синдром.

Он объяснил, что это значит, дал множество советов, привел примеры из своей морской службы и заключил такими словами:

— Если кочующего цыгана заякорить на месте, с ним будет происходить то же самое, что происходит с тобой. Надо влюбиться. Или найти что-нибудь подобное, какое-нибудь сильное увлечение. Старайся чем-нибудь свою жизнь разнообразить, но, конечно же, в пределах, допускаемых уставами.

Его диагноз, цыганский синдром, почему-то показался мне очень смешным, и я смеялся, когда наступала хандра, потом стал петь себе под нос во время работы, уходя таким образом от подступавшей грусти. Влюбляться необходимости не было: моя одноклассница Люба присылала мне 1–2 письма в неделю. В полку за мной утвердилось первенство по письмополучению, и я, влюбленный в нее с самого детства, не помышлял о ком-нибудь другом и свято верил в верность и прочность этого чувства, нисколько не сомневаясь в безусловной обоюдности.

Добрый чеченец Эфендиев сделал так, что я ему поверил, сумел понять происходящее со мною и начал с этим бороться. И вдруг почувствовал, что не безуспешно. Время пошло быстрее, наступило жаркое азербайджанское лето и однажды я получил телеграмму от мамы, что она выезжает и через несколько дней будет в Кировабаде.

Люба Шорник. 1948 г.

Мама приехала и поселилась на квартире в азербайджанской семье врачей, дочка которых училась в Днепропетровском мединституте и жила на квартире у соседей. Она пришла в часть, меня вызвали на КПП, и тут же всему полку стало известно, что ко мне приехала мама. В то время и в тех дальних краях это было весьма редкое явление и командир полка, по ходатайству моего начальника майора Петра Николаевича Корниенко, подписал мне увольнительную на 10 дней с 17-ти до 24-х часов.

Встреча с мамой была, конечно же, радостная, но и грустная. Она рассказала о тяжелом голоде на Украине, о трудностях жить на 600 граммов хлеба вдвоем с Женей. Уехав ко мне, она отправила Женю в Саратов к своему брату Дмитрию, где тот работал директором лесопильного завода, в надежде, что может быть там его подкормят, но, как оказалось, все получилось совсем наоборот: он вернулся оттуда опухшим от голода. Здесь же, в Азербайджане на базаре было всего вдоволь и цены по сравнению с Украиной значительно ниже.

Мама внимательно меня рассматривала, расспрашивала о ранении, и как это произошло. Я что-то врал, стараясь приуменьшить пережитые опасности, но Борис, оказывается, описывал все очень подробно, и от его мамы она знала больше, чем я думал. В наших разговорах с мамой все время присутствовала какая-то волнующая напряженность, и я не понимал, что это значит, но, не выдержав, спросил прямо. Она долго плакала, а потом рассказала, что в конце 1945-го к ней на работу заходил солдат, служивший вместе со мною, но не застав ее, громко, чтобы слышали все ее коллеги, попросил передать ей от моего имени, что я от нее отказываюсь и знать больше не желаю. И я вспомнил, что в нашей батарее был один днепропетровец, занимавшийся починкой обуви, и воевать его не могла заставить никакая сила. Когда мы демонтировали лагерь и уезжали в Юкермюнде, каждому солдату раздали на сохранение какую-нибудь вещь общего пользования. Мне достался большой, 4x5 метров, красивый напольный ковер. В стационарных казармах в Скампе, когда оборудовали красный уголок, я расстелил его там и сверху, естественно, поставили столы и стулья. Уезжая домой, этот мой земляк стал просить меня отдать ему этот ковер для передачи мне домой. Я наотрез отказался, он и пригрозил тем, что буду его долго помнить. В 1954 году я встретил его в кинотеатре «Победа», он был с дамой, поэтому объясняться с ним мне было неудобно.