Поздняя повесть о ранней юности - Юрий Нефедов

В сопровождении каких-то офицеров нас подвели к автобусу и БТРу, мы рассказали все, что было, осмотрели изрешеченные машины. Меня больше всего удивили дыры в броне БТРа: его стены и особенно задний борт были похожи на дуршлаг. Посчитали гильзы от браунинга, их было около 30. Гильз от немецкого пулемета, из которого стреляли АКовцы, больше 70.

Потом нас привезли и посадили в разные одиночные камеры гарнизонной гауптвахты, и два раза в день ко мне приходил военный дознаватель, как он представился, старший лейтенант. Долго и нудно задавал одни и те же вопросы, записывал ответы, давал прочитать, расписаться и уходил.

На третий день он пришел с капитаном, и я понял, что сейчас что-то решится. Капитан опять опросил быстро по той же схеме и вдруг спросил, не знаю ли я, не объявляли ли нам приказ, строго определяющий маршруты движения. Естественно, что я не знал, и он протянул мне его для ознакомления. Приказом категорически запрещалось съезжать с главных дорог, а близрасположенным воинским частям вменялось их патрулирование на выделенных участках.

В самом конце чернилами дописано «ознакомлен» и стояла дата на сутки ранее дня чрезвычайного происшествия. Я понял, что ему от меня надо и наотрез отказался его подписывать, тем более что уже два дня я давал показания, что никаких предупреждений не было. Офицеры уехали, а через два-три часа нас с Климентъевым выпустили, вернув все изъятое, кроме погон.

По дороге в полк опытный Климентьев наставлял:

— Раз живы остались — значит виновны. Здесь такие законы и от них никуда не денешься. Советую тебе в полку никому ничего не ассказывать. Через лучших друзей еще будут проверять долго. Лучше больше слушай.

Потом мы долго шли молча и наконец он закончил:

— Дознаватель сказал, что АКовцы устроили засаду нашим абиссинцам и ждали их. Представляешь, сколько они набили бы, стреляя по полным грузовикам. Их было восемь машин. Клименко должен был бы построить свой батальон в почетный караул, встречая нас с гауптвахты, а все будет по-другому. Держись, тебе еще служить долго, а я может быть скоро уеду.

В полку нас встретили совсем не как героев: Климентьева направили старшиной роты техобеспечения, а меня — в батальон автоматчиков первым номером ручного пулемета. За время нашего отсутствия старшиной разведроты назначили Алексея Бабкина, нашего школьного старшину из 75-й артбригады, и он предупредил меня, чтобы я не попадался на глаза ротному: тот опять вспомнил наше первое знакомство.

Через несколько дней моего пребывания в батальоне автоматчиков пришел заместитель начальника автослужбы полка старший лейтенант Флегонов и стал отбирать 20 человек рядового состава на ускоренные курсы шоферов. Очередная демобилизация оставила без водителей большое количество машин, и предстоящая передислокация дивизии вызывала большие затруднения. Я, тут же забыв о своих сержантских погонах, записался на курсы, прошел медкомиссию, и мы приступили к занятиям по 12 часов в день. Неделю изучали материальную часть, а затем вождение, сначала по внутренним дорогам, потом на магистрали Тарнобжег — Жешув. Через месяц мы лихо гоняли «студебеккеры», «доджи» и «форды» во всех направлениях, сопровождаемые охраной из батальона автоматчиков. Флегонов, довоенный московский таксист, хорошо знал свое дело, умел научить и через полтора месяца мы получили права военной автоинспекции, которые, как нам объясняли, на гражданке без проблем поменяют на общесоюзные.

Тут же началась передислокация дивизии в Опельн, нынешний Ополе. Колесные машины уходили своим ходом, танки, самоходные орудия и тяжелая техника — по железной дороге. Первый раз я поехал туда в небольшой группе бензовозов, сопровождавших основные колонны дивизии.

Военный городок, доставшийся от немцев, располагался в городе и после всем надоевшего опасного леса, казался царским. Четырехэтажные казармы с небольшими на 6–12 человек комнатами, со встроенными шкафами для оружия и верхней одежды, большие умывальники, душевые и туалеты приводили в восторг особенно тех солдат, которые такого не видели никогда ранее.

Рядом с воротами в городок стоял старинный красивый костел, куда по воскресеньям приходило много нарядно одетых поляков с детьми, и мы с удивлением их рассматривали, иногда даже разговаривали, удивляясь их приветливости. Мы уже привыкли в лесу, если появлялись гражданские лица, оттягивать затвор своих автоматов.

Нас стали понемногу переодевать в добротно пошитое обмундирование. Новые шинели на солдатских плечах сидели красиво и даже элегантно. Кирзовые сапоги заменили кожаными. Стали выдавать деньги: оказалось, что за все месяцы службы в дивизии у меня накопилось 2 тысячи рублей на сберкнижке, и 1 тысячу выдали злотыми. Это был последний год, когда за границей существовали полевые и гвардейские доплаты.

Через неделю я в составе группы из 10–12 машин поехал в Дембу. Мы погрузили оставшееся там имущество штаба дивизии, личное имущество, семьи начальства и большой колонной вернулись в Опельн. Здесь потекли дни рутинной военной службы: утром и до обеда — занятия, во второй половине дня до позднего вечера — обустройство парков машин и танков. Несение караульной службы, а особенно гарнизонной, и патрулирование по улицам города нам заменяли увольнения, которые были категорически запрещены.

И как ни старалось начальство уберечь нас от контактов с местным населением, таковые случались. Мой хороший товарищ Сережа Овчаров где-то познакомился с сапожником-немцем, у которого заказал себе хромовые сапоги, готовясь к демобилизации. У старика сапожника жила внучка, молоденькая красивая немочка 18-летняя Барбара, влюбившаяся в Сережу не меньше, чем он в нее. Родители Барбары погибли во время войны, она жила у дедушки и, как немцы, они должны были быть переселены на территорию Германии, что тогда интенсивно проводилось на новых землях Польши. Не знаю уж как, но они договорились, что она с дедушкой в Германию не поедет, а останется в Польше служанкой у знакомых поляков, дождется Сережиной демобилизации, и вместе уедут в Союз, где и поженятся.

Красиво, но наивно. Однако среди нас в то время было много таких романтиков. Слушая политинформации и радио, мы знали, что советский народ стал на трудовую вахту первой послевоенной Сталинской пятилетки и зажил счастливой жизнью Победителя. Офицеры, возвращающиеся из отпуска, на все вопросы отвечали одним словом — «хорошо» и угощали московскими сигаретами «Дукат». А как можно было думать иначе, если каждое утро на завтрак нам давали тарелку жареной картошки с двумя увесистыми котлетами и кружку сметаны, которую мы употребляли с белыми булочками, покупаемыми в пекарне напротив наших окон. Могли ли мы представить, что где-то живут иначе. И гражданское устройство нам представлялось другим, более достойным народа, победившего в этой страшной войне.