Последний остров - Василий Тишков

— Но он же леший: то дуроломом прет, то финт такой закатит — мудрецам впору разгадывать.

— Дак он смолоду таким был. В этом и вся его тайна.

— Мудришь, дед, — начал сердиться Михаил. — Как только о Тимоне заходит разговор, так ты сразу в кусты. Детей с ним крестил, что ли?

Сыромятин хотел отмолчаться или ответить обычной в их разговоре двусмыслицей, чтоб сам Михалко додумал, докопался до истины, но сегодня наломал ноги, продрог возле озер и просто устал. Он даже от разговора со своей старухой стал уставать, а тут такая разминка после долгой зимы.

— Ты, Михаил Иванович, о Тимоне шибко голову не ломай. Характером вы с ним больно схожи… Чего хохочешь? Дослушай сперва. Конечно, мужик он сумрачный, потому как не смог по уму силушку свою неимоверную в пользу какую-то пустить. От недовольства собой и вся сумрачность.

— Скажешь тоже! Столько дел на земле — голова кругом идет.

— Верно. Вот и у него голова кругом шла, не знал, куда силу девать, а власти над собой, как и ты, терпеть не мог, хотя на конюшне сызмальства работал. Особенно криков не любил в свою сторону. Как кто на него крикнет, он оглоблю вывернет и почнет все крушить. Хозяин-то его, купец Замиралов, ласково с Тимоней обходился, да еще и подхваливал: так, мол, Тимоня, круши силу силой. Ценил. Еще бы! За семерых парень ломил. Да… так вот он вместе с Замираловым и в банде оказался. Куражливым слыл, но пакости по деревням никакой не творил. Микеньку-то Бесфамильного он же тогда спас от петли. Тимоне атаман Бардаков приказал Микеньку повесить на самой большой березе. И повесил. Да как? Вот фокус. Со стороны — висит человек, и даже голова набок. А он его, леший, умудрился штанами за сук зацепить, а веревку просто так накинул. В потемках сам же и снял Микеньку с березы. А вот меня ему, сердешному, дважды пришлось расстреливать.

— Ты об одном разе рассказывал, когда сюда отряд колчаковцев залетел.

— Да, колчаковцы… С ними не повезло, шибко меня продырявили. Но Тимоня стрелял поверх голов. Я ж видел… Не мог Тимоня ничем помочь. Но это ж потом случилось. А сперва бедовые люди наших первых коммунаров порешили… Баб да ребятишек, которых успели изловить, в церкви сожгли, а мужиков повезли на Лосиный остров.

— А почему на Лосиный? Что за блажь?

— Атаман Бардаков в ту пору стоял там со штабом. Ну, пригнали. Заставили нас могилу рыть. Из нечаевских-то Замиралов был да Тимоня. Сказал хозяину, что хочет моряка шлепнуть напоследок собственноручно, а сам моргнул мне: дескать, соображай, матросик. Ну и шарахнул из винтаря чуть ли не с трех метров. Упал я на своих дружков живой-живёхонек и без единой царапины. А ты — «детей с ним крестил». Вот помру, гроб делать заказывай только Тимоне…

— Чего это ты умирать вдруг навострился?

— А тут такое дело, Михаил Иванович. Сам-то я не торопился бы, кости еще ничего, поскрипят, а душа… она свою меру знает, особенно когда полный износ получила. Я ведь в Гражданскую войну был уже старым.

— Гражданская-то вон когда отгремела! Меня еще не было… Сыромятин от души рассмеялся, полез за кисетом, начал скручивать цигарку. Эх, молодешенек еще Михаил Иванович.

— Так и батька твой в те годы еще только портки примеривал. А по мне уж и не так давно. Но ране Гражданской с германцем повоевать пришлось, а еще ране — с япошками, я тогда на действительной служил, в боцмана вышел. Вот ведь какая жизнь-то длинная получилась, и не верится даже, что одному человеку можно такое пройти. Оттого душа и устала.

— Не от жизни устал ты, Яков Макарович. И работа тебя не согнула. Сам ты слабинку дал себе. Как съездил прошлым летом на Курскую землю, так и…

— Чужое горе платком закрою…

— Да ладно, я не осуждаю тебя, Яков Макарович, — сразу перевел разговор Михаил, отвлекая Сыромятина. — Ты насчет Тимони недоговорил. Чего он как бирюк-то живет: ни жены, ни ребятишек? И дружков не имеет. Разве только Антипов.

— Вот тут вся собака и зарыта. Пошто они якшаются — ума не приложу. Ведь папаша нашего агента начинал зверствовать в банде у Замиралова, а потом к атаману Бардакову переметнулся. Ну и полютовал, антихрист… Это ведь он, вражина, придумал семьи коммунаров в церковь собрать. Самолично и поджег ночью. Тимонину присуху, она активисткой была, среди баб верховодила, так вот ее Антипов снасильничал, а потом на допросе захлестнул табуреткой насмерть. Не мог Тимоня этого не знать. Знал, поди. Знал и другое: кто Антипова-старшего на тот свет отправил, если не сам и пристрелил, когда банды в распыл пустили. А ты говоришь — бирюк. Потому и бирюк, что шибко любил ту активистку. До душевного пожара любил. На другой раз уж ничего не осталось…

— Никогда б не подумал, что людей может связывать лютая ненависть или беда горючая. Вон они какие дружки-то получаются с Антиповым.

— То-то и оно… Ты уж не рой под Тимоню. Нет у него против тебя злых умыслов.

— И в самом деле стареешь, Макарыч. Разве я для себя корысти ищу… Мало толку с того, что засадили Лапухина и гусиневских живодеров. Лесу от этого происшествия прибытку нет. Вот если бы они немцев пошли бить или охранять животных да новые посадки на вырубках вести, эт дело другое. Не в наказание за потраву главное, а чтобы потравы этой совсем не случалось. Вот чего я хочу. Потому-то мне интересны все наши мужики, кто чем дышит, и от кого можно ждать вывиха, чтоб заранее потолковать с ним. Когда человек невиноватый еще, с ним весело говорить.

— Эх, Михаил Иванович, скоро ли мы еще доживем до веселых-то разговоров…

Первым гостем в лесничестве ожидался Федор Ермаков сразу же после утренней зорьки, которую он наметил встретить у Лосиного острова на перешейке между Лебяжьим и Каяновым. Но лейтенант весь субботний день провел в бегах и разъездах: пришлось и в делянах побывать, и в Нечаевке — там Анисья на сносях, со дня на день первенца ждали. Лишь в потемках Федор разыскал Ганса, и они отправились на озеро. Можно было бы и не спешить, а пойти прямо на рассвете, но Ермаков не надеялся на себя: из Нечаевки путь неблизкий, а в лагере всегда найдется заделье остаться.

К озерам Ермаков решил идти напрямик. По дороге-то в темноте не ходьба, а маета — глубокие колеи, выбитые машинами и залитые талицей. Однако точно к перешейку выйти не удалось, и когда заблестели чернильные воды Лебяжьего, Ермаков чертыхнулся и устало присел на первую же валежину.

— Вот незадача, — он с удивлением крутнул головой и даже тихонько засмеялся. — Узнают ребята, что разведчик в трех соснах заблудился, не поверят…

Тащиться сейчас вокруг озера в лесничество и будить ребят ему не хотелось, да и, честно говоря, ноги совсем отказали. Ни себе, ни Гансу Ермаков не хотел признаваться, что идти он дальше просто не может. У молодого коменданта все еще болели пробитые осколками ноги. Боль свою на людях он умел скрывать, но к вечеру всегда еле-еле дотягивал до постели. Вот и сейчас ноги не просто гудели, а словно кто-то невидимый от пяток к коленям вытягивал жилы.