«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Определённый парадокс заключается в том, что книги Климова выходят в свет в период заката «первой волны» русской эмиграции, для которой подобные сексуально-конспирологические изыски представляются явно избыточными. Рождающаяся «третья волна» выходцев из СССР практически полностью состояла из «настоящих евреев» или «еврейской помеси». Для них знакомство с сочинениями бывшего советского офицера проходило по разряду «культурного трэша» — неизбежного компонента «свободного мира» и уж никак не являлось откровением. Симптоматично, что одно из немногих интервью у Климова берёт тогдашний корреспондент «Нового русского слова» Э. Лимонов. Позже он напишет рассказ «Первое интервью», в котором конспиролог представлен явно в карикатурном виде, страдающим от мании преследования и нереализованных надежд. Для будущего автора скандального «порнографического» и «гомосексуального» романа «Это я — Эдичка» — Климов диковинный, но малоинтересный персонаж, застрявший в причудливом мире фантазий, мало соотносящихся с тем, что происходит в реальности.

Также показательно отношение к Климову русских конспирологов «первой волны» эмиграции, которые должны бы, в отличие от молодого «испорченного» поколения, приветствовать продолжателя общего дела. Но и они не принимают климовскую концепцию всемирного заговора «педерастов и вырожденцев». Об этом не без горечи рассказывает сам автор в последней части своего шестикнижия — «Божий народ». Определённым ориентиром для начинающего конспиролога в начале его карьеры послужили работы А. И. Дикого: «Самым известным исследователем еврейского вопроса в русской эмиграции был некто Андрей Дикий, который написал очень хорошую книгу “Евреи в России и СССР”. Эта книга вышла в Нью-Йорке в 1967 году. Я её внимательно проштудировал и считаю очень интересной и очень ценной книгой»{565}. Но внимательно ознакомившись с биографией автора, Климов обнаруживает ряд настораживающих моментов. Во-первых, настоящая фамилия Дикого — Занкевич, что наводит на весьма интересные этимологические выводы. Во-вторых, Климов открывает ещё более тревожащее конспиролога-натуралиста обстоятельство: «У него, оказывается, был младший брат — сухоручка. А неумолимый закон природы гласит — если у одного брата или сестры есть дегенеративные признаки, это, как правило, распространяется и на всех братьев и сестёр, т. к. это штука — генетическая. В течение нескольких поколений погибает весь род, ибо корнем всему этому является вырождение»{566}. Далее следуют жирные штрихи, ещё больше затемняющие фигуру Дикого. Участие последнего в работе НТС автор толкует как однозначную связь с масонством. Бриллиантом сверкает женитьба Дикого на караимке, которая трактуется или как признание неполноценности, или как косвенное признание собственного еврейского происхождение. Не отрицает Климов и возможного синтеза этих двух «порочных» составляющих биографии и личности Дикого.

Впрочем, далее в тексте следует указание на причину подлинного глубоко «научного» интереса Климова к своему предшественнику. «В 1971 году вышло первое издание моей книги “Князь мира сего”. Я понимал, что даже просто затронув еврейскую тему, я тут же попаду в разряд антисемитов. И вот я, так сказать, новоиспечённый молодой антисемит, а тут рядом — маститый, всем известный антисемит Дикий — ну, я и решил позвонить ему по телефону и познакомиться, представиться патриарху русских эмигрантов-антисемитов. Я позвонил, представился, спросил — не читал ли он моей книги? Он говорит, что трижды прочёл её и считает, что это всё сплошная чушь, абсолютное идиотство. И говорит это так взволнованно и даже с некоторым хамством… В общем, союза двух антисемитов не получилось»{567}. Климов многозначительно добавляет, что смерть Дикого было тяжёлой и он страшно кричал. Видимо, «патриарх русских эмигрантов-антисемитов» на смертном одре осознал свою вину за «некоторое хамство», а может быть, и за неправильную женитьбу. Впрочем, нужно признать, что Климов прекрасно понимает различие между собственной конспирологической концепцией и взглядами старой эмигрантской школы конспирологии: «Дикий, в своей очень интересной книге, описывает факты политической жизни, но не ищет корней проблемы. Он подходит к этой проблеме только с исторической точки зрения. Я же — подхожу с биологической. Я ищу эти самые корни, биологические и психологические, феномена непомерного участия евреев в “русской” революции»{568}. Таким образом, реанимация первоначальной модели «теории заговора» — натуралистической, самим автором подаётся как шаг вперёд, как возможность «онаучить» аналитический уклон «старой школы».

В содержательном аспекте модель «теории заговора», предложенная Климовым, явно свидетельствует об упадке, регрессе русской конспирологии. Настойчивое сведение социальных катаклизмов к извращённой сексуальной природе его творцов, в сущности, воспроизводит натуралистический вариант «теории заговора», актуальный и интересный для XIX века, но не для современного общественного сознания. Наивный фрейдизм автора, подкреплённый общетеоретическими ссылками на такие «свежие» работы, как «Вырождение» М. Нордау, «Пол и характер» О. Вейнингера, «Гениальность и помешательство» Ч. Ломброзо, рождает неизбежное ощущение провинциальности и глубокой вторичности всех построений Климова. Некоторый парадокс заключается при этом в том, что обозначенные научные авторитеты относятся как раз к этносу, дегенеративную природу которого автор столь старательно разоблачает.

ГЛАВА 8.

«Теория заговора» в контексте развития массовой и элитарной культуры

Периоды подъёма и спада интереса к конспирологии на современном этапе мы можем проследить по присутствию конспирологических мотивов в массовом искусстве, прежде всего, в литературе. Специфика массовой литературы заключается в большей значимости фигуры читателя, в более устойчивой связи между текстом и субъектом, по сравнению с работами, относящимися к «высокой классике». «Внимание к произведениям “второго ряда” не только расширяет культурный горизонт, но и радикально меняет оптику, ведь разнообразие массовой культуры — это разнообразие типов социальности»{569}. Именно в литературе «теория заговора» находит своё отражение как «художественное тайноведение, одно из наглядных воплощений криптоисторического дискурса»{570}. Приступая к рассмотрению влияния конспирологии на литературу, следует оговорить методологическое обоснование подобного анализа. К сожалению, методологические наработки в этой области весьма скудны. Отмечают данное состояние вещей и исследователи, обращающиеся непосредственно к проблемам конспирологических художественных текстов: «Попытка прямолинейного разделения и различения образцов высокой литературы и популярных романов, попытка типологизации или иерархизации онтологически различных эстетических продуктов в одной плоскости — основная ошибка исследователей и преграда на пути к адекватному подходу в изучении массовой литературы»{571}. Для адекватного описания особенностей конспирологического романа отечественный исследователь предлагает обратиться к теоретическим наработкам американского литературоведа Дж. Г. Кавелти, содержащихся в его книге «Изучение литературных формул». Кавелти предлагает «формульный» подход к изучению генезиса, содержания и структурных элементов массовой литературы. Под «формулой» понимается структура повествовательных, образных, сюжетных конвенций, присутствующих в достаточно большом количестве произведений. Оперирование «формульным» методом в идеале должно решить две важнейшие проблемы.

Во-первых, подобные структуры, наполненные конкретным содержанием, вступают во взаимодействие с архетипами, приобретая тем самым устойчивость и вызывая ожидаемый отклик со стороны читательской аудитории. «Посредством литературных формул специфические культурные темы, стереотипы и символы соединяются с более общими повествовательными архетипами. Процесс возникновения, изменения и смены формул — вид культурной эволюции с “выживанием” в результате производимого аудиторией отбора»{572}. Тем самым решается вопрос об истоках популярности того или иного литературного жанра, конкретного писателя или его отдельного произведения.

Во-вторых, использование литературных формул позволяет нам проследить процесс жанровой и творческой эволюции в заданном социокультурном пространстве. Следствием этого выступает возможность дешифрации символического содержания тех образов, к которым потерян своего рода код. Например, в американской культуре конца позапрошлого века ирландец олицетворял в себе такое качество, как вспыльчивость. Понять это можно лишь обратившись к соответствующему историческому периоду. Именно тогда массовая эмиграция в Америку ирландцев породила представление о них как представителях низших социальных слоев, моральное устои которых противоположны «кодексу джентльмена». В дальнейшем маркирование вспыльчивости не только находит новую объектную форму, но по-новому соотносится с правилами социального этикета. Таким образом, следуя методологическим принципам «литературных формул», мы можем соотносить динамику социально-политических процессов с трансформационными процессами в массовой литературе. «Формулы помогают с помощью традиционных конструктов воображения усвоить изменения в ценностях. Они облегчают переход от старых к новым формам выражения и тем самым способствуют культурной преемственности»{573}.