Красавица и босс мафии - Лола Беллучи

день за днем, при любой возможности, размазывая свою сперму по всему ее телу. И тот факт, что она ни разу не сказала мне "нет", хотя и знала о риске, — еще один стимул для моего абсолютного отсутствия контроля.

Испытание ее границ стало для меня новым видом игры — растягивать их, чтобы узнать, когда она скажет мне "нет". Я начал отдавать ей глупые маленькие приказы для обозначения ее действий.

Я приказал ей принимать душ только с моим мылом, потому что хотел, чтобы мой запах постоянно присутствовал на ее коже. Еще один примитивный способ пометить ее. Габриэлла даже не моргнула, услышав это требование.

Я приказал ей всегда быть голой на наших занятиях по плаванию. Я никогда не был человеком, склонным к фантазиям, но не смог отказать себе в удовольствии исполнить эту, и снова все, что сделала девушка, это сказала "да".

Достаточно было Габриэлле распахнуть халат в бассейне, впервые обнажив свое полностью голое тело, чтобы я понял, что ни за что на свете не позволю ей снова войти в бассейн в одежде. К черту все, даже если, это означало бы выколоть некоторым глаза, даже если бы они случайно увидели то, что не должны были видеть.

Я запретил ей носить трусики в доме, потому что хотел иметь свободный доступ к ее сладкой киске в любое время суток, неважно, было ли у меня всего пять свободных минут или несколько часов.

Ее послушание заставляло меня приходить домой при любой возможности, даже если речь шла о том, чтобы заставить Габриэллу кончить на мой язык посреди дня или просто почувствовать, как ее набухший клитор пульсирует на моей ладони, когда я проникаю пальцами глубоко в нее, где всегда влажно для меня.

Два дня назад я вставил ей анальную пробку в задницу, готовясь трахать ее задницу. Это не было испытанием, потому что с той первой ночи, после вендеммии, Габриэлла всегда была готова ко всему, чему я хотел подвергнуть ее тело.

Испытание заключалось в том, что она должна была приходить и просить меня вставить ей ею в задницу каждый вечер в девять вечера, независимо от того, в какой части дома я находился или что делал. Если только мы не лежали вместе в моей постели, она должна была приходить ко мне, принося свой подарок, и перед сном, независимо от того, насколько она измотана, просить меня вынуть ее.

Именно так я оказался с лицом между ее ног вчера вечером, после того как совершенно красная Габриэлла прервала наш с Дарио разговор в этом самом кабинете почти бесшумным стуком в дверь, словно намереваясь, чтобы ее не услышали.

Я не случайно был не один, я просто хотел узнать, хватит ли у нее смелости прервать то, что она, вероятно, считала встречей, чтобы подчиниться абсурдному приказу попросить меня в заранее оговоренное время вставить пробку в ее анус.

Я отпустил Дарио, как только раздался едва слышный стук, и когда Габриэлла вошла в мою комнату, я едва успел поместить драгоценность в ее попку, прежде чем утонул в ее складках. Все, что связано с девочкой, приводит меня в полное равновесие, и с каждым днем я все больше наслаждаюсь этим ощущением, вместо того чтобы раздражаться от него.

— Может, нам стоит съездить в Бразилию, — предлагает Тициано, заставляя меня отвлечься от размышлений о том, как оказаться между ног Габриэллы. — Если бразильянке удалось отвлечь Витто, то эта женщина, должно быть, действительно из другого мира.

— Так вот почему ты наконец оставил горничных в покое, Тициано? — Спрашиваю я, не обращая внимания на раздражение, которое вызывают у меня мысли брата о том, какой женщиной является Габриэлла. — Тебя тошнит от итальянок? Или это как-то связано с тем, что ты преследуешь именно мою экономку? — Глаза младшего босса сужаются, прежде чем он отворачивает лицо от моего вопроса.

— Чертов комплекс всезнающего бога, — ворчит мой брат, а я даже не даю ему почесать горло в знак признания.

В этих стенах не происходит ничего такого, о чем бы я не знал. Именно поэтому попытка тех солдат несколько недель назад прикоснуться к Габриэлле вывела меня из себя. В этих стенах никогда не потерпят изнасилования, и все же эти крысы решили, что им все сойдет с рук только потому, что в жилах Габриэллы течет не итальянская кровь, не обращая внимания на то, что, независимо от национальности девочки, ее жизнь, так же как и их, принадлежит мне, чтобы защитить или уничтожить, так что они мертвы.

И если в тот день перспектива того, что могло произойти, приводила меня в ярость, то сегодня она грызет меня с такой силой, что заставляет встать на ноги. С каждой секундой мысль о том, что к Габриэлле может прикоснуться любая другая рука, любой другой рот ощутит мягкость ее кожи и вкус ее губ, становится еще более неприемлемой.

Они оставили на ней свои отметины. Эти сукины дети имели наглость пометить мою собственность, и я в тысячный раз жалею, что их нет в живых, чтобы убить их, медленно, и насладиться каждым их криком.

— Мы куда-то едем? Мы еще не обсудили контракты, связанные с Эритреей, их нужно подписать, Витторио, — предупреждает Джанни, вставая, как и Тициано с Чезаре, сразу после меня.

— В офис в учебном центре, — предупреждаю я.

Тициано не нужно об этом знать, но он прав. Я отвлекаюсь, и будет невозможно сосредоточиться, когда изображения обнаженного тела Габриэллы прикреплены к каждой стене в этой комнате, когда звуки ее стонов, ее крики, когда она кончает, отдаются эхом в моем сознании, стоит только взглянуть на мой собственный стол.

Офис учебного центра — нейтральная обстановка, если, конечно, воспоминания в моей голове подпитываются не пространством, а желанием укрепить свою власть над Габриэллой после того, как в моем сознании воцарился хаос от простой возможности того, что ее трогал другой мужчина, кроме меня.

Я открываю дверь своего кабинета и прохожу через него, не оглядываясь, надеясь, что не увижу Габриэллу на пути к лестнице. Однако испуганный вид моей экономки, когда я появляюсь в гостиной, невозможно игнорировать.

Я останавливаю свои шаги, заставляя Тициано, Чезаре и Джанни сделать то же самое. Лицо Рафаэлы белеет с каждым словом, которое она слышит через прижатый к уху телефон.

— Я… я дам ему знать, — запинаясь, отвечает она, и мое тело тут же напрягается, несмотря на невозможность того, что что-то действительно серьезное может быть сообщено мне сообщением от экономки.

— В чем дело? —