Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Я обещала рассказать о происшествии, которое надолго сделало меня трусливой. Вот оно, с необходимыми предварительными пояснениями. В первый год консульского правления в моей жизни случилось одно из тех событий, которые могут иметь влияние на целую жизнь человека и отчасти изменить характер его. Несомненно, на меня оно произвело впечатление ужасное, и если после это впечатление изгладилось, этим обязана я своему рассудку больше, чем обыкновенному действию времени.

Мать моя выздоравливала после жестокой и тяжкой болезни: у нее образовался на голове нарыв. Она оправлялась медленно, и при этом необходима была особенная заботливость. Медики предписывали всего больше, чтобы сон ее оставался как можно более продолжителен и совершенно спокоен. Тринадцать дней, пока нарыв зрел, мать моя терпела боль, которая сводила ее с ума. Причиной нарыва был ушиб: маменька ударилась головой о мрамор камина, как-то поспешив встать. К счастью, опухоль прорвалась, около уха; но пока природа делала свое дело, мать моя терпела такое мученье, что оно не давало ей и минуты покоя. Можно судить о жестокости боли по тому, что долго после от малейшего шума у нее ужасным образом раздражались нервы, и следствием этого становилась нестерпимая головная боль. Боялись даже, чтобы у нее не образовался тик.

Объяснения эти необходимы для того, что следует дальше. Я должна также напомнить расположение комнат в нашем доме. Внизу жил дворник, располагались службы, кухня и большой амбар да еще подвалы, в которые дверь никогда не запиралась. Маменька и я занимали весь второй этаж; Альберт занимал третий вместе с Жоффром, когда тот приезжал в Париж. В то время, о котором я говорю, его не было. На четвертом этаже помещались все слуги: ни один из них не жил в нижнем этаже.

Это было в 1800 году. Всё вокруг нас возрождалось к жизни. Брат мой занимался тогда важными делами по просьбе некоторых друзей своего отца: они умели оценить его ум, прямодушие, деятельное благоразумие и просили следить за своими делами в Париже, вверенными людям, без сомнения честным и способным, но для которых советы моего брата могли стать очень полезными. Таким образом, по просьбе многих торговых домов Бордо, Тулона, Нарбонны и Нима он согласился участвовать в сделках, что и делал с полным успехом, когда возобновилось обращение монет и были выпущены директориальные ассигнации[63]. Советы его были превосходны, а предусмотрительность так верна и полезна друзьям, что эти самые друзья просили его во время образования Банка в начале 1800 года принять на себя надзор за всеми оборотами. Все было еще в ужасном расстройстве. Дела шли не как в обыкновенное время; действовали как могли, а не как бы хотели. В одном из таких дел моего брата участвовал и господин Брюнетьер. Кажется, оно относилось к дому Граммона в Бордо.

Брат мой часто уезжал за город в день декади. Он отправлялся утром и возвращался назад утром следующего дня. Однажды после завтрака с Брюнетьером он вышел вместе с ним и возвратился только к обеду. После кофе он велел позвать рассыльного, который обыкновенно исполнял разные мелкие поручения в нашем доме, был сметлив и, казалось, привязан к нам. В семь часов вечера брат возвратился с рассыльным, который нес порядочный груз. На крючках у него висел большой сундук, запертый хорошим замком и плотно обитый железом. На другой день утром Альберт вышел рано и опять с этим человеком, которого я не хочу называть, хоть помню его имя. В этот раз он устал еще больше. Альберт сошел с ним к нам и попросил подать ему стакан вина. Когда он пил, брат поглядел на него и увидел, что он весь в поту.

— Пей, приятель пей. Но ты ужасно разгорячен: остерегись.

Носильщик покачал головой:

— О, я привык быть лошадью! Да вам не унести бы и четверти того, что я нес сейчас.

Брат рассмеялся, поглядел на него с добрым выражением и сказал с доверчивым видом:

— Я нес вдвое больше тебя!..

Тот подскочил:

— Как это возможно?.. Ах, да! Понимаю, понимаю.

Он вышел, но тотчас воротился.

— Не сходить ли за вашим кабриолетом, господин Пермон? — спросил он у моего брата. Вопрос был естествен, потому что брат мой всякий день декади ездил за город и, чтобы не отнимать лошадей у моей матери, брал кабриолет с извозчиком. Беспрестанно исполняя какие-то поручения у нас в доме, рассыльный не раз ходил за кабриолетом. Брат спросил, который час: только что пробило одиннадцать. Он, приказав идти за кабриолетом, позавтракал, а потом зашел к моей матери, у которой пробыл долго, потому что не видел ее почти два дня. Она жаловалась на это и, когда узнала, что брат опять едет за город, была готова плакать. Как только он заметил легчайшую тень прискорбия на лице матери, он немедленно раздумал ехать, но ни слова не сказал ей, потому что, говорил он после мне с улыбкой, оба они стали бы великодушничать, маменька наконец заплакала бы, а это дурно для нее, хоть радостные слезы и сладки. Брат отослал кабриолет, возвратился к матери и бо́льшую часть дня играл и пел, но так тихо, нежно, восхитительно, что звуки эти напоминали небесную гармонию.

О, мой добрый, превосходный брат! Для чего всякое воспоминание о тебе раздирает мне сердце? И кто сказал, что есть воспоминания сладостные? Нет, счастье, которое прошло, вызывает только слезы!

Стоял июнь 1800 года. В тот день, о котором говорю, у матери моей перебывало много гостей, и она легла довольно утомленная, но веселая.

— Ты сделал меня счастливой, друг мой, оставшись со мной, — сказала она Альберту. — Я хочу спать и уверена, что проведу ночь хорошо.

Бедная мать!

Она в самом деле легла в хорошем расположении духа, выпив чашку молока: это был ужин, обычный для нее со времени выздоровления. Я не уходила от нее, пока она не заснула окончательно. Видя, что дыхание ее сделалось ровным, я тихонько удалилась в свою комнату, оставив, однако, двери, которые разделяли нас, только притворенными. Еще не было полуночи, и я взяла книгу, не ложась спать. Иногда я прислушивалась, не жалуется ли она, но не слышала ничего, кроме мерного звука шагов часового, который стоял тогда подле церкви Капуцинов, и его монотонного «Кто идет!».

Иногда проезжающая карета и отдаленный шум доказывали, что еще не все жители Парижа спят. Мало-помалу и эти звуки сделались реже, и вскоре глубокая тишина воцарилась вокруг меня. Я взглянула