Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

при котором в Мальмезоне присутствовал Жюно, имел своим предметом префектов. Люсьен как министр внутренних дел не соглашался исполнить намерений Наполеона, потому что находил их слишком самовольными. Противиться Наполеону значило обречь на гибель свою будущность. Люсьен, правда, был ему брат, но человек объявлялся тут прежде всего.

Отъезд Люсьена в Испанию через несколько недель после этого разговора объясняется (для меня) сопротивлением воле брата и особенно тем, что он беспрерывно напоминал ему об обетах, данных 19 брюмера. Уже сравнивали консула IX года с консулом года VIII-го, генерала Бонапарта в Тулоне и в Италии, учреждающего республики, с генералом Бонапартом, желающим сосредоточить власть в собственном своем отечестве. Люсьен мог слышать мнения, сопровождаемые улыбкой, сказанные вполголоса в гостиной моей матери людьми, которые не очень верили республиканским возгласам и не думали, чтобы генерал Бонапарт хотел поддержать систему, объявленную 19 брюмера. Многие были даже столь безрассудны, что говорили о Монке и Карле II. Люсьен слышал все это и хотел, чтобы зло не только не утвердилось, но даже не было подозреваемо.

Когда взяли под стражу других заговорщиков и все успокоилось, тогда занялись окончанием моего бракосочетания. Первый консул сказал Жюно:

— Знаешь ли, что твоя женитьба была в большой опасности? Да, я думаю, что если бы эти мошенники убили меня, они вряд ли занялись бы твоей свадьбой и твоим приданым[68].

На другой день заключили брачный договор. Только в эту минуту увидела я, что брат дает мне шестьдесят тысяч франков в приданое из собственных своих денег. Я знала, что мы разорены, потому что после смерти отца не оставалось ничего, а содержание дома и издержки на мое воспитание оплачивает мой брат, который своим трудом сумел приобрести себе нечто похожее на состояние. А потому я онемела, услышав господина Трикара, нотариуса моей матери, который прочитал, что шестьдесят тысяч франков моего приданого брат платит из отцовского наследства, в счет того, что из него мне причитается. Господин де Буа-Кресси, старый друг моего отца, думавший жениться на моей матери, дарил мне как своей будущей падчерице пятьдесят тысяч франков и в залог их предоставлял свою землю в Бретани. Предметы, включенные в мое приданое, в самом деле великолепные, были оценены в двенадцать тысяч франков.

Когда я увидела Альберта, то попросила у него объяснения, каким образом я могла сделаться богатой (именно так сказала я), будучи бедной сиротой и находясь исключительно на его попечении.

— Не говори так! — сказал он, целуя меня с неизменной своей братской нежностью. — Разве ты не знаешь, что маменька и ты — единственные предметы моей любви, моего счастья? Я живу только для вас. Вполне естественно, что я так использую скопленное своими трудами. Твой брак — брак блистательный и неожиданный; Жюно требовал, чтобы между вами было равенство в состояниях. Неужели ничего не следовало поставить в такой редкой игре? Нет, милая сестра, это было невозможно. Я даю тебе сумму, которой могу располагать. Если когда-нибудь мы отыщем капитал, помещенный отцом в Англии, ты мне возвратишь это; если нет, это твое, я дарю тебе это. Но неприлично получать свое приданое в подарок, и я велел Трикару написать, что это из отцовского наследства.

Вот случай, который показывает удивительную память Первого консула даже в самых неважных для него предметах. На другой день, 8 брюмера, когда Жюно приехал в Тюильри, чтобы подать к подписанию договор о браке, его сопровождал, по обычаю, ближайший родственник невесты, мой брат. Первый консул принял его ласково, спрашивал, что предполагает он делать, на что надеется, говорил о моей матери с участием и обо мне с такой благосклонностью, что я была растрогана, когда Альберт пересказал мне все это. Но вот странность их свидания. Бонапарт велел прочитать договор и, услышав о шестидесяти тысячах франков из наследства моего отца, сделал движение, но не сказал ничего; затем сделал другое, но не столь выразительное, когда упоминалось о пятидесяти тысячах франков господина де Буа-Кресси. Когда читать перестали, он взял моего брата под руку, увел в углубление окна и сказал:

— Пермон, я помню очень хорошо, что отец ваш после своей смерти не оставил ничего. Я тогда бывал у вашей матери каждый день, и вам, верно, известно, — прибавил он с видом довольно смущенным, — что я предполагал в то время выдать за вас сестру мою и устроить в будущем брак вашей сестры с Жеромом. Госпожа Пермон сказала мне тогда, что муж не оставил ей ничего. Каким же образом получилось это?

Альберт повторил Первому консулу то же, что сказал мне, и просил его сохранить это в тайне. Бонапарт посмотрел на моего брата с выражением неопределимым.

— Вы славный малый, Пермон! Вы славный малый, и я позабочусь о вас. Вы допускаете забывать о себе. Отчего не видал я вас с тех пор, как живу в Тюильри? Теперь ваш зять будет напоминать вам обо мне, а мне о вас.

В самом деле когда через несколько недель Жюно просил для Альберта места, где тот мог бы показать свои дарования в управлении и преданность 19 брюмера, Первый консул назначил моего брата одним из главных комиссаров полиции, которых было всего три во Франции.

«Записки» Цезаря, военные мемуары маршала Виллара, маршала Саксонского и проч. и проч. рассказывают только о военных делах, об осадах и битвах, но, мне кажется, современные записки должны давать отчет обо всем, что происходило в эпоху, которую автор решил представить следующим поколениям. Для этого необходимо, чтобы он изображал не только события, но и все, что собственно составляет быт эпохи. Тогда каждый предмет появляется в своем виде и отвечает воспоминанию, вызываемому в душе читателя при описании какого-нибудь бального платья и самого бала. Точность в этом случае становится не пустой мелочностью, а обязанностью автора, потому что если он не историк, как Тацит, и не вырезает на меди пороков правителей, развращенных, дряхлых, испорченных, то, по крайней мере, у него есть перо, которым описывает он все, что видел и слышал.

Посмотрите, как привлекают нас Записки госпожи де Мотвиль [ «Мемуары, предназначенные для истории Анны Австрийской», 1739]! А они почти всегда написаны дурно и даже с грубыми ошибками в отношении языка; но зато какая истина в описаниях! Прочитав эти сочинения, вы узнаете людей, о которых идет речь. Когда госпожа де Мотвиль говорит о батистовых простынях королевы Анны, о фиолетовом с жемчугом платье, которое надела она в знаменитый день заседания парламента по случаю указов о веротерпимости, мне кажется, что я нахожусь