Пастырь добрый - Попова Александровна

— Что? Хочешь сказать что-то?.. Я слушаю, — кивнул он и вытащил кляп изо рта чародея.

— Это я слушаю, — возразил тот, отплевавшись, и теперь уже с откровенной улыбкой проследил за тем, как короткий нож распарывает его явно недешевую рубашку. — Даже, я бы сказал, заслушиваюсь. И меня даже посещают разные мысли по этому поводу; к примеру такие — каждый из вашей братии, предваряя допросы подобными речами, полагает, что в его словах есть что-то особое, неповторимое, что способно задеть что-то в обвиняемом, вызвать страх или еще что-либо, что должно побудить его немедленно начать говорить. Ведь и ты сейчас уверен, что я тотчас расплачусь и, трясясь от ужаса, выложу тебе все.

— Не уверен, — пожал плечами Курт и, покончив с рубашкой, улыбнулся, когда по синеющему на глазах телу чародея прошла короткая дрожь. — Зябковато тут, верно?.. Не уверен, и не просто не уверен — надеюсь, что немедленно ты говорить не станешь; иначе на что я положил столько трудов? Знаешь, чего стоит найти правильное дерево и вырезать правильные колышки? И земля мокрая; вбить их как положено — та еще работенка. Ergo: я заслужил небольшое развлечение — пусть это будет моя compensatio; так что я буду весьма разочарован, если рот ты раскроешь раньше, чем через час.

— Вы все предсказуемы, — заметил тот ровно. — Всего две линии поведения: запугивание и проникновенность либо же запугивание и равнодушие… с вариациями на тему злобности. Даже скучно.

— Это временно, — пообещал Курт дружелюбно. — Обожди чуть — скоро будет интересно. Знаешь, вы ведь тоже все одинаковы, — произнес он неспешно, пробуя острие ножа пальцем. — Вы тоже бываете исключительно двух типов: сопливые трусы, которые сознаются прямо на пороге допросной, и вот такие бравые ребята, которые, впрочем, также все рассказывают рано или поздно.

— Забываешь о тех, кто оказался вам не по зубам, — улыбнулся чародей чуть подрагивающими от холода губами. — О тех, над кем вы пеной изошли, но ничего не добились.

— Отчего же, помню, — возразил Курт серьезно. — Это species emoriens[146], разновидность бравых ребят, на которых попросту недостало времени; только ты-то здесь каким боком? Ты у меня будешь не просто говорить — петь, причем сам же спросишь, не следует ли переложить слова в стихи и сплясать; через пару часов ты мне сапоги лизать будешь, умоляя выслушать. Скажешь — снова типичное запугивание? Нет. Констатация факта.

— Красноречиво, — признал тот. — Ужасающе. В твоей академии этому нарочно учат — как толкать речи перед допросами?

— Знаешь, что интересно?.. — начал Курт и резко, но неглубоко ткнул острием ножа в бок, царапнув по ребру. Чародей тихо вскрикнул, тут же закусив губу, и он кивнул: — Вот именно. Это меня и забавляет: после таких речей все корчатся, кричат и шипят, и где остаются все эти плевки в морду и надменные словеса?.. Разумеется, главное — результат, а именно — расскажешь ты все или так и умрешь в криках, но в некотором смысле молча; вот только ты ведь понимаешь, что этого я допустить никак не могу. Сдохнуть я тебе не дам. Просижу здесь день или три, если потребуется, но то, чем надо дышать, думать и говорить, оставлю в целости; а любой младенец знает, сколько всяких способов это сделать в арсенале инквизитора… Начальства моего здесь нет, и именно потому я так люблю работу на выезде — я свободен в действиях, и мне не нужно писать никаких запросов, чтобы, если вздумается, коптить тебя на полутеплых углях дня два.

— Ну, это вряд ли, — возразил тот, и на его губы снова вернулась улыбка — злорадная и глумливая. — Когда ты в последний раз брал в руки светильник или садился у очага ближе, чем на пять шагов?.. Для чего ты вечно в перчатках? Ведь ты не девица, чтобы стыдиться шрамов; ты прячешь руки не от окружающих, а от себя — чтобы не думать о том, что пугает тебя до дрожи, ведь верно?

— Вот, значит, как… — медленно проронил Курт. — Осведомленный… Сейчас ты сделал две ошибки, приятель. Primo. Ты подтвердил неоспоримо, что у той шайки, к которой ты принадлежишь и которая все это затеяла, есть свои люди в Конгрегации; и теперь мы с тобою будем выяснять, насколько высоко и кто именно. Посторонние об этом не знают. Secundo. Весь последний месяц — не лучший в моей жизни, а сегодня был крайне паршивый день; я устал и хочу спать, я замерз и весь в грязи, я голоден и — я только что убил своего сослуживца. Полагаешь, это была хорошая идея — ко всему в довесок напомнить мне о моей слабости, высмеять, дав понять, что о ней известно мои врагам? Лично я бы предпочел не раздражать вооруженного человека, если б был связан.

— Огня, вооруженных людей… а чего еще ты боишься?.. Вспомнил; еще ты боишься улицы. Боишься, верно? Одиночество, беспросветность, никакой цели в жизни; как животное, существование от пищи до сна и снова все то же самое каждый день… Думаешь, ты избавился от этого? Нет, ты остался, кем был — все тот же люмпен[147], только со Знаком на шее; все, как прежде — то же желание смысла в бытии, которого ты не видишь, тот же страх перед окружающим миром, вот только теперь вместо твоего приятеля Финка тебя, по-прежнему слабого и немощного, прикрывает великая и ужасная Инквизиция…

— Из рук вон работает ваша разведка, — улыбнулся Курт снова. — Если это была попытка меня довести в надежде, что я, обозлившись, в порыве ярости ткну тебе нож в сердце и убью — попытка не удалась. Уж коли вы дали себе труд получить обо мне некоторые сведения, то должны были бы знать и то, что вывести меня из себя не так уж легко. Точнее — вот как: своего ты добился и меня… так скажем — расстроил, вот только мстить тебе за это я буду иначе. Можешь прибавить к списку своих сегодняшних развлечений еще пару занимательных моментов.

— О чем ты думаешь всякий раз, когда exsecutor исполняет твои приказы на допросе? Что тобою движет, когда ты избираешь одно из множества средств вывернуть человека наизнанку — телесно и душевно? Ты отводишь душу на них — на тех, кто пребывал в счастье и покое в те поры, когда ты ютился в подвалах среди крыс и таких же, как ты, грязных отбросов? Теперь хозяин положения ты, ты один из хозяев вообще любой минуты жизни, любой мысли любого жителя этой страны, любого из них ты в любой момент можешь поставить на грань между смертью и жизнью по своему произволению; это не может не греть сердце, ведь так? Ревностный служитель… Почему ты так предан Инквизиции? Потому ли, что проникся всем тем, что вдолбили в твой неокрепший мозг в академии? Потому ли, что спасли от петли? Нет, не потому; потому что спасли тебя — от одиночества. От ненужности. Это убивает сильнее, чем голод и неизменная угроза смерти, верно? Когда собственный отец предпочел погрузиться в беспробудное пьянство вместо того, чтобы на эти жалкие капиталы выкормить единственного ребенка, когда родная тетка делает из тебя прислугу, когда так называемые приятели за два медяка готовы перегрызть тебе глотку, а всякий горожанин имеет полное право свернуть тебе шею, если успеет ухватить за шиворот, когда ты своими детскими мозгами начинаешь осознавать, что никому не нужен — никому… Страшно, верно? И какая эта гордость, когда ты вдруг становишься необходим таким людям! Когда уличного щенка закончили ломать, когда вышибли все его щенячьи зубы, что проснулось в его щенячьей душе от слов «ты нужен Конгрегации»? Ты должен это помнить, потому что им ты и остался — все тем же маленьким щенком, которому нужна мать… ведь звали вы свою академию «alma mater»?.. или хозяин, от чьего благоволения зависит его благополучие, в первую очередь — благополучие душевное…

— Прочувствованно, — кивнул Курт, нарочито печально вздохнув. — Теперь, по твоей задумке, меня должна одолеть depressio в ее самой крайней стадии? Что-то не очень пойму, какой реакции ты ожидал добиться. Полагаешь, ты мне сообщил что-то новое? Ошарашил меня правдой, которую я сам от себя скрывал? Ну, да, мне нашли применение, и я этим доволен; и это все, что ты обо мне понял?.. Возвратимся теперь к теме нашего разговора; что-то мы несколько отдалились от цели, ради которой я столько трудился. Вывод из твоей речи я делаю такой: либо ты осведомлен обо мне во всех подробностях, что является подтверждением ранее мне известного, либо — отслеживаешь то, что внушаешь во время вот таких мысленных атак, какую попытался провести сегодня на меня. Не хочешь сказать, так ли это? Похвастай чем-нибудь более существенным, нежели твои сомнительные душеведческие изыски.

— Неплохая попытка, — кивнул тот, следя за ножом в его руке. — А если я лишен тщеславия?

— Не лишен, — возразил он уверенно. — К чему тогда было вываливать мне все эти довольно патетические измышления? Ты хотел, чтобы я их оценил; славно, давай я оценю и твои способности. Заодно попугаешь меня возможностями вашей страшной тайной организации.

— Незачем. Тебе и без того страшно; ты этого не скажешь ни своему подопечному, ни себе, но продолжения всего, что происходит, ты боишься. Это вообще излюбленное занятие в твоей жизни — бояться. Ты боишься огня, своего прошлого, боишься близких тебе людей, боишься самого себя…