Случайные обстоятельства - Леонид Борич

— А!.. Я уже давно привыкла к ее грубостям.

— Мама, а зачем надо привыкать? — нахмурился Каретников, уловив все эти оттенки — от признательного ее взгляда Витьке до сознания своего великодушия и долготерпения.

— Андрей, ты же прекрасно знаешь! — обиделась мать.

— Что я знаю?

— Что она постоянно грубит — вот что!

— Откуда ему знать? — усмехнулась Елена Васильевна, и Каретников понял, что за этими словами были другие слова, был упрек ему, что Женя вот и ей тоже грубит, а он все никак не найдет времени, чтобы поговорить с дочерью серьезно, внушить ей...

— Мне она не грубит, — сказал Каретников. — А вам она грубит именно потому, что вы ей это позволяете.

— Она же при тебе так не ведет себя! — воскликнула Елена Васильевна. — При тебе она же совершенно другая!

— Так я и говорю, — сдерживая себя оттого, что жена не слышит и не понимает его, сказал Каретников, — я и говорю, что не надо ей этого позволять.

— При нем! — поддержала невестку Надежда Викентьевна. — При нем это абсолютно другой человек!

— Мы с вами о разном говорим, — сказал Каретников с той особенно медленной ровностью в голосе, которая, как знала Елена Васильевна, предвещала, что муж вот-вот сорвется сейчас. — Я говорю: почему Женя грубит вам — почему! — и что требуется, чтобы она не грубила, а вы — о том, что при мне она другая...

— Конечно, — подтвердила Елена Васильевна с вызовом, — при тебе она совершенно другая!

Хотя Елена Васильевна и дорожила их миром и спокойствием за столом, она не хотела уступать мужу, потому что за всеми этими разговорами об очередной грубости дочери для Елены Васильевны стояло теперь все время совсем другое, вообще с этим никак не связанное, — стояло то, что делало весь их нынешний разговор, как и любой другой, настолько мелким и ненужным сейчас, что в это и вникать не хотелось.

То, что Елена Васильевна неделю назад случайно узнала о дочери, так потрясло ее, было таким непоправимым и серьезным, что, узнай об этом муж, он бы вообще неизвестно что сделал с этой дрянью. Он бы мог, наверно, и прибить ее, честное слово, а не то что защищать. Сейчас если уж кто и имел право на раздражение, так это она, Елена Васильевна, а не он.

Неделю назад, развешивая в шкафу и укладывая на полках в комнате дочери платья и кофточки, которые, как всегда, Женя возмутительно разбрасывала где попало, Елена Васильевна наклонилась, чтобы поднять с пола что-то, что выпало из одного из карманов дочери. То был маленький листок с аннотацией о каком-то лекарстве — подобные Елена Васильевна часто видела у мужа на его столе в кабинете. Она рассеянно взглянула на название лекарства, невольно скользнула пониже — при каких заболеваниях и как применять его, — и ей даже дурно сделалось, какой-то жаркий прилив ударил в голову.

Нет, это невозможно, растерянно подумала она. Это просто случайность, какое-то недоразумение, глупости. Зачем это ей? Зачем ей этот листок?

Так было легче — не о лекарстве подумать, а лишь о каком-то листке. Тогда самого этого лекарства как будто не существовало, то есть Женя не пользовалась им, ей оно и не нужно было.

— Женя! — громко позвала она. — Иди сюда, Женя!

— Ну что еще там такое?! — недовольно спросила дочь, входя. — Ну кто тебя просил? Я же сказала, что сама все сложу!

Она сложит! От нее когда-нибудь дождешься, чтоб она сложила!..

— Женя, что это? — неожиданно для себя мягко, искательно спросила Елена Васильевна.

Ей очень хотелось услышать сейчас от дочери именно то, о чем она, Елена Васильевна, подумала: что листок этот просто так, случайно оказался. Елена Васильевна готова была, не особенно выясняя и доискиваясь правды, сразу же охотно, с успокоением принять на веру любое, пусть и не очень убедительное объяснение дочери: дескать, да, мне было любопытно прочесть — и что из того? Или: что кто-то из подруг дал ей этот листок с просьбой достать через отца такое лекарство, или что-нибудь в таком же роде, но, главное, не имеющее какого бы то ни было прямого отношения к ее дочери. Может быть, даже не ощущая своей подсказки, Елена Васильевна сама бы так и спросила дочь, только бы та искренне возмутилась ее подозрениями. Но Женя, к негодованию и ужасу Елены Васильевны, совершенно не тем возмутилась, увидев в руках матери листок и узнав его:

— Почему ты роешься по моим карманам?!

Само это предположение дочери было такой оскорбительной неправдой, что, на какой-то миг потеряв ориентир, что здесь важно, а что не важно сейчас, Елену Васильевну немедленно это и оскорбило — «Как тебе не стыдно?! Я совсем не рылась!» — и только спохватившись, что не в этом же, в конце концов, дело, она твердо и требовательно сказала:

— Я хочу знать, что это такое?!

— Ты же прекрасно видишь: лекарство, — ответила после паузы Женя, кляня себя за рассеянную свою неосмотрительность.

Отпираться было вроде бессмысленно. Днем позже, днем раньше — это все равно когда-нибудь могло стать известно, и она, похолодев от предстоящего скандала, испытывала тем не менее и какое-то облегчение оттого, что постоянно тяготившая ее неопределенность и опасение чем-то выдать себя и быть разоблаченной, по сути, кончились, все, наконец, раскрылось, и хорошо хоть, в отсутствие отца, а эти секунды, самые трудные и тягостные для нее, все-таки почти уже позади.

— Я понимаю, что лекарство, — дрожащим голосом проговорила Елена Васильевна. — Но для чего?

— Ты же прочла! — насмешливо ответила Женя. — Это — противозачаточное. — С подчеркнутым спокойствием, что особенно потрясло Елену Васильевну, дочь села в кресло и потянулась к какому-то журнальчику на столе.

— Встань! — закричала Елена Васильевна и вырвала из рук Дочери журнал. — Немедленно встань! — Отчего-то это казалось ей сейчас очень важным — заставить свою дочь подняться с кресла и послушно стоять перед ней.

— Пожалуйста. Если тебе так хочется... — Пожав плечами, Женя встала, побледнев и нервно кривя в усмешке губы. — И что дальше?

— Как же... как ты... Как же ты могла?.. — заговорила Елена Васильевна — сначала тихо, растерянно, а потом уже крича. — Как ты могла?! Нет, как ты только смела?! Дрянь! Дрянь!.. Потаскуха!

Елена Васильевна ударила Женю по щеке. Та даже не уклонилась, усмешка все так же кривила ее губы — высокомерная, презрительная, упрямая, — и Елена Васильевна, совсем обеспамятев, ударила снова и снова — теперь лишь с тупым, единственным желанием согнать с лица дочери эту невыносимую усмешку.

Женя покорно давала бить себя, голова ее моталась из стороны в сторону, как неживая, в такт ударам, волосы растрепались, упали на лицо длинными прядями, скрыв его, и то, что не стало видно этой вызывающей усмешки, распалявшей и поддерживающей бессильный гнев Елены Васильевны, — это сейчас же остановило ее.

Было так тихо, что только свое частое и тяжелое дыхание ей и слышалось, а дочь как будто совсем не дышала, стояла мертвая перед ней.

Испуганно Елена Васильевна быстро отвела волосы с лица дочери, чтобы увидеть его. Оно было все в слезах, но совсем белое, каким не должно, не может быть лицо, когда бьют наотмашь. Оно было горестное, беззащитное и такое родное, что Елена Васильевна, разрыдавшись, прижала к себе голову дочери, стала торопливо гладить ее, успокаивать, причитать — бедненькая, родная, что же ты наделала... и я, извини, прости меня, но ты же сама... бедная моя... что же теперь делать, ох, что же нам делать?.. — и, успокаивая, жалея, раскачиваясь, как от боли, вместе с ней, прижимая к себе, вытирая ей слезы и успокаивая ее, Елена Васильевна и себя жалела, словно ее кто-то жестоко и незаслуженно обманул.

Но за что? За ее стремление всем им помочь? Мужу, которого она любила и который, как, наверно, казалось со стороны, всего достигал в жизни будто играючи, а на самом деле — не только талантом, но и тяжким трудом. Как же не облегчить его жизнь хоть чем-то, что в ее силах?.. Как не освободить было дочь от всяких домашних дел, от всего, что может помешать ее учебе? А институт трудный — высшая математика, черчение, физика... Да и возраст к тому же, когда — при теперешних нравах — глаз да глаз нужен... И вот сейчас получалось, что как будто все это было зря, раз самое-то главное она просмотрела, не уберегла их дочь. Именно так, во всяком случае, Андрей и скажет, ведь во всем, что плохого случается с кем-то из детей, она одна виновата, всегда только она. А спроси его хотя бы, где Витин детсад находится или в какой школе Женя десять лет училась — он лишь приблизительно сможет ответить. Кому-нибудь сказать, что он, отец, ни разу, кажется, не был у дочери на родительском собрании!.. Занят!.. Конечно, занят, никто не говорит, но все-таки не до такой же степени! Каждую пятницу он же находит время, чтобы с приятелями в баню свою пойти. Это у него прямо как что-то нерушимое, святое, не дай бог чем-нибудь помешать — тут же вспылит, оскорбится. Как же! Покушение на его независимость, чуть ли не на личную жизнь. А то, что у нее никакой личной жизни, — на это ему наплевать! И почему он за все время только одно письмо написал из санатория? И всего раз позвонил. Это на него совсем не похоже. Что там могло?..