Мария-Антуанетта - Эвелин Левер

Тогда как Старый Режим таял на испуганных глазах королевской семьи, жизнь двора вроде бы возвращалась в Версаль. Король ездил охотиться вместе со своей обычной свитой, встречал по средам послов с супругами. В огромных апартаментах, еще более гордая чем когда-либо, Мария-Антуанетта возглавляла свои обычные игры. 16 августа незаметный и скромный свидетель видел ее, одетую в платье из индийского белого шелка, усеянного цветами. «У нее, — говорил он, — прекрасное лицо, однако очень высокомерное, и божественные руки». Министерские жены устраивали у себя званые обеды. Так, например, обеды мадам Некер и мадам Дюпен пользовались большой популярностью. На Святое Успение государь и его жена устроили грандиозный традиционный прием в стиле Людовика XIII.

Этикет вновь вернул свою власть, однако огромная машина, управляемая лишь символами, казалось, была без тормозов. 25 августа отмечали день Святого Людовика. По случаю дня ангела короля из Парижа приходил народ, который поздравлял своего короля. Национальная гвардия, возглавляемая Лафайетом, а также парижский муниципалитет под руководством

Бали также захотели присутствовать при традиционных поздравлениях. В зеленом салоне, напоминающем огромную спальню, в окружении фрейлин и герцогинь величественно восседала королева, принимая делегации. Когда объявили Бали, он, войдя в зал, сделал глубокий поклон, однако не преклонил колено, что было серьезным нарушением протокола. Оскорбленная подобным пренебрежением, королева «ответила ему едва заметным кивком, все это выглядело не очень доброжелательно. Он произнес короткую речь, где говорил о нуждах, проблемах и чаяниях народа, о тех угрозах, которые нависли над страной», — рассказывала мадам Дюпен.

Лафайет подошел затем к королеве и представил своего помощника национальной гвардии. Королева покраснела, и я почувствовала ее крайнее возбуждение. Она прошептала что-то срывающимся голосом и кивнула. Они ушли весьма недовольные ею, и, «как я узнала позже, несчастная королева никогда не придавала значения обстоятельствам, в которых она находилась; она всегда позволяла эмоциям брать верх над собой, — продолжала мадам Дюпен. — Офицеры Национальной гвардии ушли из Версаля с дурным настроением и распространили по Парижу свое недовольство, что лишь усилило ненависть народа к королеве». Ее всегда обвиняли в том, что она являлась стержнем и двигателем «огромной аристократической машины», которая имела лишь одну цель — подавить сопротивление парижан и поглотить весь город. И снова по всему Парижу распространяются гнусные памфлеты о королеве.

В это лето Мария-Антуанетта не переезжала в Трианон. Она довольствовалась лишь частыми прогулками туда в сопровождении своих детей, которыми теперь занималась больше, чем раньше. Для замены мадам де Полиньяк на должность гувернантки она выбрала мудрую и благовоспитанную графиню де Турзель, которой написала 24 июля это длинное письмо.

«Моему сыну 4 года и 4 месяца, без двух дней; я не буду говорить ни о его росте, ни о его внешности: это лучше увидеть. Его здоровье всегда было хорошим, но еще в колыбели у него были замечены странные нервные припадки, и даже малейший шум мог вызвать у него плач […]. Его всегда пугал непривычный шум. Он, например, боялся собак, поскольку однажды услышал их лай совсем близко от себя. Я никогда не заставляла его смотреть на них, поскольку, я думаю, что по мере того как он будет вырастать, страхи пройдут. Он, как и все дети, очень активен, однако немного капризен, довольно легко может разозлиться, но он добрый ребенок, нежный и любящий. У него развито самолюбие, которое когда-нибудь обернется для него преимуществом. До сих пор он был любезен со всеми, с кем ни встречался. Он умеет понравиться, может даже подавить в себе нетерпение и капризы лишь бы казаться милым и нежным. Он всегда остается верен своему слову, когда обещает что-либо; однако очень нескромен; он повторяет все, что где-то слышал, и часто, не из желания соврать, добавляет к рассказу плоды своего воображения. Это самый большой его недостаток, который трудно исправить. Наконец, я повторяю, он очень добрый ребенок, очень чувствительный и в то же время довольно жесткий, но пе жестокий. Он привык к тому, что все делают то же, что требуют от пего. Грубость вызывает в нем протест, потому что для его возраста у него очень ярко выражен характер. Например, с самого раннего детства он не мог сказать: „извините“. Он будет делать и говорить то, что от него хотят, даже признается, когда он не прав, но „извините“ он произнесет лишь если довести его до слез.

Мои дети привыкли доверять мне. Когда они не правы, то всегда сами говорят мне об этом. Ругая их, я стараюсь быть скорее строгой, по не злой. Я приучила их к тому, что мои „да“ и „нет“ не подлежат обсуждению, и всегда стараюсь разъяснить им причины любого события соответственно их возрасту, для того чтобы они могли понять причину моего недовольства. Мой сын не умеет читать и учится довольно плохо; его не научили прилежанию. У него нет особых возвышенных идей и высокомерия, и я хочу сохранить в нем эту черту: наших детей начинают обучать довольно рано именно этому. Он очень любит свою сестру, у него очень отзывчивое сердце. При первой же возможности, когда речь идет об удовольствии или о чем-нибудь вкусном и приятном, если кто-то угощает, его первое желание, попросить то же самое для своей сестры. Он от рождения очень весел. Для его хорошего самочувствия ему нужно много бывать на воздухе, и, я думаю, гораздо лучше оставлять его играть или заниматься на террасе, чем вести куда-то далеко. Упражнения, которые малыши выполняют, бегая или играя, на воздухе, гораздо более полезные и действенные, чем, когда их заставляют маршировать или делать зарядку, что очень утомляет и наскучивает им». Так писала королева.

Уехав из Версаля еще в июне, Ферзен не покидал своей «Жозефины». Он писал ей и иногда приезжал в Версаль на несколько дней, во время этих приездов «он продолжал открыто приходить к ней и устраивать свидания в Трианоне». Очень озабоченный судьбой Марии-Антуанетты, он решил с сентября поселиться в Версале. Опасаясь, что его переписка перехватывается, он просил свою сестру Софию «с большой осторожностью говорить ему о делах этой страны и о Ней». Отныне именно так он называл королеву в переписке и даже в своем дневнике.

Несмотря на то, что двор решительно не хотел этого замечать, ситуация в королевстве, и в частности в Париже, стала критической. Проблемы брали за горло, и с июля финансовое положение стало катастрофическим, Некер был вынужден просить у Собрания заем. Последствия могли быть довольно неприятны, поскольку министр просил у депутатов то, что должно было ударить по карману всех французов. Это был новый налог. Он представлял четверть дохода каждого плюс определенная часть капитала, выраженная в драгоценных металлах. Таким образом, женщинам приходилось отдавать свои драгоценности, некоторым приходилось прощаться со скромными серебряными или золотыми распятиями. Король и королева пожертвовали своей посудой. В конце сентября подходил срок «голодного времени», которое в этом году представлялось особенно трудным. Речь шла о том периоде, когда запасы предыдущего урожая заканчивались, а новый урожай еще не был убран. Реально замаячила впереди опасность голода.