Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века - Андрей Андреев

В их пребывании в Берлине можно выделить две особые фазы: 1837–1839 и 1840–1842 гг. Обе они связаны с учебой в Берлинском университете деятелей известного московского кружка Станкевича, а именно Т. Н. Грановского, Я. М. Неверова и самого Н. В. Станкевича в первой из них и М. А. Бакунина, М. Н. Каткова, А. П. Ефремова во второй, так что справедливой кажется мысль литературоведа Ю. В. Манна о возникновении в эти годы «берлинского филиала кружка Станкевича»[568]. Обе фазы соединяет фигура И. С. Тургенева, который только в Германии примкнул к кружку, но играл в нем активную роль и позже называл общение со Станкевичем и его друзьями одной из важнейших эпох в своей жизни[569].

В отличие от поездок в немецкие университеты второй половины XVIII — начала XIX вв., когда отпрысков из дворянских семей, за собственный счет посылаемых в Европу, интересовало получение общего энциклопедического образования, главный интерес молодых дворян рубежа 1830—1840-х гг. состоял в углубленном изучении двух наук, представлявшихся им центральными в формировании мировоззрения, — философии и истории. Хотя для многих из них это изучение связывалось с возможными надеждами на будущую научную карьеру, но безотносительно практических целей оно понималось всеми как «возрождение» духа, создание в себе «нового человека», требующее серьезной тяжелой работы. И такой труд по самоусовершенствованию требовал присутствия именно в Берлинском университете, поскольку, как писал в эти годы один из членов кружка, М. Н. Катков: «Берлин, в полном смысле слова, может назваться теперь сердцем всей умственной жизни, всех духовных движений Германии. Берлинский университет — это палладиум ее славы и величия»[570]. Это величие духа в понимании деятелей кружка вытекало, конечно, из развития здесь гегелевской философии. Как вспоминал позже, не без иронии, М. А. Бакунин, «думали, что вечно искомый абсолют, наконец, найден и понят, и его можно покупать в розницу и оптом в Берлине»[571].

Одним из первых русских путешественников к «источнику философии» в Берлинском университете был молодой И. В. Киреевский. В феврале 1830 г. он начал слушать лекции профессоров Риттера, Ганса, Шлейермахера и, конечно, Гегеля, находившегося на закате своей жизни. Глубина преподавания, неизведанная раньше сила воздействия живого слова ученого с университетской кафедры потрясла Киреевского: так, о Риттере он писал, что «один час перед его кафедрой полезнее целого года одинокого чтения». Шлейермахера Киреевский характеризовал как «одного из лучших профессоров Берлина и человека, имеющего весьма сильное влияние на высший класс здешней столицы и на религиозные мнения всей протестантской Германии»[572]. Такая высокая репутация Шлейермахера как теолога безусловно привлекла внимание Киреевского к его лекциям, но характерно, что будущий основатель русской православной философии не нашел в них искомой цельности религиозного миросозерцания, ответа на главный вопрос о соотношении веры и философии, упрекая профессора в том, что тот «вертелся около него с кучей неполных, случайных вопросов». В дальнейшем Киреевский, который пробыл в Берлине два месяца до апреля 1830 г., смог поближе познакомиться с некоторыми профессорами, в том числе с Гегелем, и был в восторге от ощущения того, что окружен «первоклассными умами Европы» [573].

Сходное впечатление от университета в столице Пруссии составил близкий московский друг И. В. Киреевского А. И. Кошелев, который провел там несколько недель в июне-июле 1831 г.: он слушал лекции Ганса, Савиньи и Шлейермахера, отметив «глубокое убеждение» и «задушевность» последнего, которые «производили на слушателей самое сильное действие» [574].

В 1830-х гг. Берлинский университет завоевывал все большую репутацию в общественной среде Москвы. Известный вклад в это внесли и публиковавшиеся в 1835 г. письма молодого профессора Московского университета М. П. Погодина, командированного за границу с научными целями. Отчеты Погодина давали широкое представление о преподавании в немецких университетах и, тем самым, могли воздействовать на читающую публику. Особое место в них уделялось Берлину. По признанию Погодина, «Берлинский Университет считается теперь одним из первых университетов в Германии; и в самом деле, нигде нет столько ученых знаменитостей, как здесь: Стеффене, Неандер, Савиньи, Риттер, Ганс, Раумер, Вилькен, кроме натуралистов и медиков Миллера, Мичерлиха, Розе и проч. Университет недавно еще потерял двух первоклассных профессоров: Шлейермахера и Гегеля. На место последнего приглашали Шеллинга, но он не согласился. Преподавателей считается, кажется, слишком 150… Можно трудиться с успехом!». Давая восторженные характеристики уровню преподавания в Берлине, Погодин прежде всего отмечал профессоров Риттера и Савиньи, которых называл «полными хозяевами своего предмета». Но больше всех ему понравился Г. Штеффене (Стеффене), «один из первых философов в Германии, товарищ и друг Шеллинга». «Его жар, одушевление, участие, которое он принимает в своих словах, желание сообщить другим истины, в коих он убежден, наконец, его доброе почтенное лицо и приятный голос пленили меня совершенно, — писал Погодин. — Все профессора преподают, имея свои тетради перед глазами; Стеффене говорит прямо из головы и от сердца»[575] Сообщения Погодина падали на подготовленную почву: в интеллектуальной жизни Москвы, развивавшейся, в том числе, вокруг кружка Станкевича, в это время господствовали глубокие философские устремления, а в надежде постичь высокие истины через труды Шеллинга и Гегеля взоры обращались к Берлину.

Первым из друзей Станкевича с весны 1836 г. здесь оказался Грановский. Первый год он провел, еще не записываясь в студенты и занимаясь преимущественно немецким и латинским языками. В письмах к своему товарищу по кружку Я. М. Неверову Грановский признавался: «Я только теперь начал заниматься наукою, как должно, и не могу без грусти подумать о времени, которое так бесплодно тратил в Петербурге. Я должен учиться тому, что знает иной ребенок. Впрочем, я не упал духом от сознания своего невежества, бодро взялся за дело и надеюсь, что при будущем нашем свидании ты найдешь во мне большую перемену». В зимнем семестре 1836–1837 гг. Грановский начал посещать (пока еще как слушатель) первые университетские лекции, которыми выбрал курсы К. Риттера и Л. Ранке. «Какие люди! О Риттере говорить нечего: он довольно известен везде. Но слава Ранке еще молода, в России о нем немногие знают, а он выше большей части современных историков. Не говорю об его учености — это вещь не удивительная в Германии, но его светлые, живые, поэтические взгляды на науку очаруют тебя. Он понимает историю»[576].

В июле 1837 г., уступив многочисленным просьбам друга, к Грановскому в Берлине присоединился Я. М. Неверов. Окончивший Московский университет со степенью кандидата, провинциальный юноша с большими способностями к наукам и блестящим знанием языков, он был вынужден сам добывать себе средства к существованию: служил в Петербурге помощником редактора «Журнала министерства народного просвещения», где публиковал переводы и критические статьи, зарабатывал частным преподаванием и литературным трудом, в частности был одним из постоянных сотрудников «Энциклопедического лексикона» А. А. Плюшара. Накопленные к весне 1837 г. деньги позволили ему выехать в Берлин (впрочем, от финансовой помощи состоятельного Станкевича и даже Грановского, который предлагал разделить с Неверовым свою казенную стипендию, тот решительно отказывался). За границей Неверов принял звание корреспондента Археографической комиссии и был снабжен несколькими официальными рекомендациями министра народного просвещения, однако не получал никаких денежных субсидий и должен был по-прежнему зарабатывать статьями в журнале А. А. Краевского «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» и в словаре Плюшара. Официальное положение Неверова позволило ему записаться в слушатели университета, но студентом он так и не стал, видимо, по финансовым соображениям. В Берлине он поселился в одной квартире с Грановским на Friedrichstraße, 22, неподалеку от университета. Их дружба, завязавшаяся в Петербурге, в Берлине окрепла: Неверов приводит в своих мемуарах эпизоды самоотверженной заботы о нем Грановского, когда у того обнаружилась холера и Неверов месяц был прикован к постели[577].

23 октября 1837 г. (н. ст.) в Берлин, наконец, приехал и Н. В. Станкевич[578]. «Он прибыл к нам, — вспоминал Неверов, — слабый телом (в нем развивалась чахотка), но с душою, еще более исполненною любви и возвышенных стремлений»[579]. Еще в сентябре 1837 г., находясь проездом в Праге, Станкевич познакомился с одним из командированных в Берлин выпускников Главного педагогического института М. И. Касторским, изучавшим там славянские языки, и расспрашивал его о возможностях посещать университетские лекции (от записи в студенты Станкевич на первых порах также решил уклониться). В дружеском письме к Неверову и Грановскому из Карлсбада, накануне приезда в Берлин, Станкевич просил: «Отцы мои! Не поскупитесь, пришлите мне программу лекций! А разбойник, называемый обыкновенно Грановским, должен хлопотать, чтобы мне дозволили посещать лекции. Касторский что-то говорил мне про матрикулированье, что что-то можно, что что-то нельзя, я помню только заключение: „Грановский все сделает“, и это заключение мне особенно понравилось»[580].