Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2 - Борис Яковлевич Алексин

медперсонал и раненые эвакуировались из него с такой поспешностью, что даже все хирургические инструменты, оборудование, продукты и постельное бельё оставили на месте. В почти не тронутом виде оказалась и квартира главного врача.

Конечно, Игнатьич, как и в предыдущие приезды бывшего комдива, немедленно помчался на кухню, и вскоре Борис Иванович и Борис Яковлевич сидели за столом с наскоро собранной закуской, попивая французский коньяк, доставшийся Алёшкину также «по наследству» от убежавших фашистских эскулапов, рассказывали друг другу о событиях, произошедших за это время.

Клавдия Фёдоровна, встретив в госпитале знакомую, Катю Шуйскую, отправилась с нею на прогулку, осмотреть окрестности, которые, действительно, заслуживали внимания.

В разговоре Ушинский мимоходом заметил:

— А вы знаете, Борис Яковлевич (они ещё в дивизии стали звать друг друга по имени-отчеству), почему в начале своей работы в дивизии я был так предубеждён против вас? Когда я получил назначение в 65-ю стрелковую дивизию, мне в поезде встретился военврач второго ранга Фёдоровский. Узнав, куда я еду, он обрисовал мне вас и всех работников медсанбата в самых неприглядных красках. Причём он не сказал, что вы сменили его, а заявил, что он якобы работал в госпитале, принимавшем от вас раненых, и потому, мол, нагляделся и на никудышную работу медсанбата, и вообще, на полный его развал. Охаял он и вас, как начсандива, который не умеет руководить работой медбатальона. Не очень-то лестную характеристику дал вам и бывший комдив Володин, но тут-то я быстро понял, что это из-за вашей дружбы с комиссаром Марченко, утаить которую не удалось. А на Фёдоровского мне открыл глаза начальник штаба дивизии, полковник Юрченко. После этого я решил проверить всё лично. Чтобы быть объективным, пригласил с собой замполита. И честно говоря, очень обрадовался, что всё дурное, что мне про вас и медсанбат наговорили, не подтвердилось.

Расстались Алёшкин и Ушинский настоящими друзьями, а через месяц Борис с большим огорчением узнал, что генерал-майор Ушинский во время боёв за освобождение Праги был тяжело ранен. Ему сделали несколько сложных операций и эвакуировали в Москву, но в пути он умер на руках Клавдии Фёдоровны.

* * *

Вернёмся к событиям осени 1942 года.

К этому времени Алёшкину стало известно, что фашисты заняли Нальчик, Гизель и ведут бои на окраине города Орджоникидзе. Где могла находиться его семья, он не представлял, и несмотря на огромную загруженность работой, и на всё своё легкомысленное личное поведение, внутренне глубоко переживал. Ежемесячно, как и раньше, он продолжал писать письма своей Кате, но после её письма в июне 1942 года больше никаких вестей из дому не получал. Через штаб батальона он послал несколько запросов в Майский военкомат, но и оттуда ответа не было.

Следя за линией фронта, обозначенной на карте Скуратова, постоянно менявшейся и углублявшейся всё далее в толщу Кавказского хребта, Борис понимал, что если Катя с ребятами не сумела куда-нибудь выехать из Александровки, то ни о какой связи с ними не может быть и речи. Это тревожило и угнетало его.

В конце октября в медсанбате появился Николай Александрович Лурье. Он снова приступил к своим обязанностям начальника политотдела дивизии и, беседуя с Борисом, рассказал, что за время его отсутствия в отделе работа фактически развалилась, партийное хозяйство дивизии оказалось запущенным и запутанным до безобразия. В своём рассказе он не раз помянул недобрым словом бывшего комиссара Марченко и своего заместителя, крепко досталось и новому замполиту. Между прочим, он сказал:

— Ведь понимаешь, Борис, какое безобразие! Многие бойцы и командиры были приняты в кандидаты или члены партии своими ячейками ещё в июле, и даже в июне, а на парткомиссии дивизии так и не были рассмотрены до сих пор. Немало есть таких, которые уже убиты или ранены и эвакуированы куда-то в тыл, а их партийные дела не оформлены, и мы теперь даже не знаем, где этих товарищей искать. Попалось мне и твоё дело, ты ведь тоже до сих пор в кандидатах ходишь, хотя тебя ваша ячейка в члены партии ещё в июне приняла! Вот сейчас доложил обо всём этом комдиву, тот не ожидал и, конечно, тоже возмутился. Теперь придётся недели две сидеть и чуть ли не ежедневно парткомиссию проводить, оформляя вновь принятых, наверно, многих из них заочно.

Алёшкин успокаивал своего вспыльчивого товарища:

— Ну, ничего. Тебя, Николай Александрович, на курсах научили, ты теперь быстро во всём разберёшься.

Лурье неопределённо усмехнулся.

— Знаешь, что? Давай-ка отметим твоё возвращение!

— Одни? — удивился Лурье.

— Нет, не совсем.

Борис дал соответствующее указание Игнатьичу, и тот принёс с кухни кое-какую закуску, чай и из своего НЗ достал сэкономленную фляжку спирту. Сэкономленную потому, что Борис уже несколько недель «наркомовскую норму» не употреблял. Как только всё это было расставлено на столе, в дверях показались две раскрасневшиеся от мороза молоденькие женщины. Одна из них — высокая, окружённая сиянием пышных белокурых волос, с голубыми глазами — сияла радостью нежданной встречи, а другая — миниатюрная, с лукавыми карими глазами и курчавыми каштановыми волосами — лишь приветливо улыбалась. Аня Соколова, не стесняясь никого, с криком радости бросилась на шею шагнувшего к ней навстречу Лурье:

— Коленька вернулся! Вернулся! И меня помнишь? — кричала она.

Вторая медленно подошла к Борису, сдержанно поцеловала его в щеку и, по привычке проведя своей маленькой ладошкой по его мягким волосам, шепнула:

— Боря, перестань грустить, всё хорошо будет! Я же здесь!

Она знала, что сегодня уже в третий раз за этот месяц в штаб батальона поступил ответ из штаба фронта о том, что связи с Кабардино-Балкарией нет, и поэтому никаких сведений о семье Алёшкина они дать не могут.

Во время этой сцены Джек, повизгивая и яростно хлеща себя хвостом, радостно прыгал вокруг. Игнатьич провозгласил:

— Садитесь, а то картошка остынет, повар сердиться будет. Он там ещё сейчас блинов напечёт.

Все быстро расселись за столом и с аппетитом принялись за еду. Борис попросил:

— Расскажи же, Николай Александрович, чему и как тебя учили.

Лурье продолжал молчать. Борис повторил:

— Ну, давай рассказывай, ведь учили же тебя там чему-нибудь…

Николай Александрович был мастерским рассказчиком, и, когда он, наконец, приступил к изложению своей эпопеи, его рассказ обладал такой живостью, изобиловал такими юмористическими подробностями, что вызывал хохот до слёз.

Дело в том, что большинство слушателей курсов, как и Лурье, в армию попали прямо с партийной или преподавательской работы, большая часть их ранее в армии не служила. И хотя им присваивалось звание батальонного, старшего батальонного, а то и полкового комиссара, в военном