Перегной - Алексей Рачунь

А кедр между тем еще и не плодоносит. Много много лет пройдет, прежде чем начнет давать он плоды. За эти годы разрастется лес, взметнуться ввысь стволы и ни одному поколению животных, от малой птахи до крупного лесного зверя дадут они приют, не одно повидают потомство, немало отдадут ему своих сил, своей защиты, прежде чем сподобятся произвести свое.

И когда деревья наконец обогатят природу ценнейшими плодами тут уже начнется совсем другая жизнь. Выжившее вопреки всему, в самых тяжелых условиях, закаленное дерево и потомство дает такое же закаленное и крепкое. Ветер, звери и птицы разнесут окрест семена. И из них со временем прорастет, уцепится корнями в почву, а затем метнется ввысь новое дерево, новая точка опоры и жизни для многих и многих тварей.

Но не только этим ценно потомство кедра. Кедровый орех ценнейшее и питательнейшее вещество. Основа рациона для многих животных – их жизнь и пропитание. Белка и бурундук, прочий мелкий зверь, бесчисленное количество птиц - все находят себе пропитание на плодоносящем дереве. И всяк, отведавший от дерева сего плодиться и множится. Мелочь эта, в свою очередь, питает более крупного зверя. Живет и растет лес, процветают его обитатели, наполняется гармонией природа. Одно только дерево, один только ствол порождает вокруг себя бесчисленную и разнообразную жизнь.

И человек, если подходить с умом, от одного дерева может всю жизнь получать и силы и здоровье. Одних только орехов со взрослого кедра можно собрать полтора-два ведра, а это ценннейшее, богатое минералами, витаминами и энергией питание. А еще это лекарство.

Конечно, не все так идиллически в природе. Сильные ветра, засухи, наводнения, пожары, не говоря уже о многочисленных мелких вредителях постоянно угрожают дереву. Но нет худа без добра, в природе все мудро и правильно устроено. Сгоревшее от пожара ли, от молнии дерево может удобрить собою почву, или же дать шанс растениям, которые, находясь в его беспросветной, густой тени не могли полноценно развиваться. Обгорелый, мертвый ствол послужит питанием жукам и червям, а те, отмерив до конца свой жизненный срок падут в землю, возвращая природе все, что у нее взяли. Или же пойдут на корм другим животным.

Поваленное ветром дерево откроет этому ветру путь к другим растениям и их семена, плоды или пыльца будут разнесены на огромные расстояния, покроют собой пустоши и на них возродиться новая жизнь. Все, что отнимает природа у одного своего существа, включая жизнь, она отдает другому, отдает мудро и многократно.

Одна смерть порождает множество жизней - в этом и есть великий и простой смысл, важнейшая истина матери-природы. Она ничего не делает зря и любая жертва здесь искупаема. Круговорот веществ, что вечный круговорот планет вокруг солнца - вот оно, главное условие жизни.

Да что там условие, это и есть сама жизнь. Взял - отдай. Не бери много, бери только по необходимости. Соразмеряй свои потребности со своими возможностями. Не городи лишнего. Не бери ничего сверх того, что можешь унести и усвоить. Это и называется гармонией.

Природа не терпит вранья, фальши, чрезмерности. Природа рациональна и все в ней устроено по уму и лучшим образом. Все живет и дышит, сообразуясь с этим устройством, даже не постигая его, не вникая в него, а само по себе. Все в природе рождается с этим знанием и с ним же и умирает.

Лишь человек, венец творения, вознесенный природою на самый верх, постигший все и вся, почему-то лишен этого знания и не ведает, что творит. Хотя, по идее, перво-наперво, с молоком матери он должен бы впитать его, и соблюдать рьяно и чисто, подавая всем пример. Но человек, к сожалению, для природы самый страшный враг. Не имея такой разрушающей силы как огонь или ветер, не повелевая стихиями, а лишь научившись приспосабливаться к ним и более-менее неловко защищаться, человек берет от природы без меры, не задумываясь, чем же он будет отдавать.

И, время от времени, устав от бессмысленной и бестолковой человеческой деятельности, от всепроникающей людской назойливости, природа начинает роптать и отмахиваться от человека, как от надоедливого гнуса. Снегопады и наводнения, ураганы и ливни, сели и оползни, прочие стихийные бедствия застигают людей, крушат их селения и предприятия, вмиг рушат то, что с таким трудом создано. Но человечество с невиданным упорством восстанавливает все обратно, опять же, беря без меры, от природы все, что ему нужно.

Человечество берет и не задумывается над тем чтобы пусть частично, но восполнить причиненный ущерб. Просто берет, чтобы жить не заглядывая на два шага вперед. Хапает, потому что надо сейчас. Абсолютно бестолковое существо, оно приспособилось только к удовлетворению собственных нужд. Ни с чем, кажется, не может ужиться человек. Даже тараканы, живучейшие из существ, куда-то исчезли лет уж десять назад как.

Откуда в человеке столько всего намешано? Столько сил, столько знаний и столько же бестолковости и бесстыдства. Что это - божий дар или божие же проклятье? И если проклятье, до каких времен и кому - природе или человеку?

Вот, вкратце, основные тезисы, которые изложил Григорьич в своей бурной отповеди и, надо признаться, он был абсолютно прав. Я - дерьмо и вина моя неоспорима. Что дальше?

Некоторую одиозность ситуации похоже начинал понимать и Григорьич. Он убивался, но уже сбавив обороты. Бухтел, но с меньшим пафосом. Донимал, но без прежнего напора.

Ну что ж, коли здесь тайга, а прокурор медведь, и вина моя доказана - должен состояться и суд. Я подошел к Григорьичу, сунул ему в руки топор, склонил голову на кедровый ствол как на плаху и сказал - руби.

- Чего? - Осекся сразу же Григорьич

- Казни, говорю!

- Ково казни?

- Меня, ёпта! Я же виноват! "Вины моя неисчислимы есть перед природы наше матери!" Казни, кому говорю!

Григорьич молчал. Мне неудобно было смотреть на него снизу вверх и я видел только топающие по снегу, переминающиеся валенки с войлочной подбойкой. Похрустывал под ними снег, перемалывались кедровые веточки. "Комедь" затягивалась, у меня затекала шея.

Наконец мне все это надоело. Я встал. Григорьич стоял передо мною, абсолютно растерянный, синюшный как покойник и жалобно перебирал дрожащими губами. Казалось, он сорвется сейчас в истерику.

- Ну, это, Григорьич, извини меня, а? - Попросил я старика, не зная, как сгладить неловкость. - Ты думаешь, нихрена я не понимаю? Всё я понимаю. Свалился как снег на голову, как наказание прямо, весь уклад нарушил и еще тут грех такой сотворил. Думаешь, мне не стыдно? Еще как стыдно, честное пионерское! Я больше никогда так не буду. Но смешно же уже - ты отругал, и поделом отругал, а дальше-то что. В общем, прости меня, старик. Прости за этот поступок, за кривлянье с топором, за то, что казнь придумал. Прости. А за кедры не прощай, сам знаю, что виноват.

- Да кто я такой, чтобы прощать тебя, путник. - Разлепил наконец уста Григорьич. - Мне б себя-то простить. С самим бы в ладу ужиться. - Он еле выговорил все еще пляшущими невпопад губами. - Ошарашил ты меня, чего уж там. Живи уж, как живешь и как можешь. Твоя совесть, твои грехи...

Мы еще долго сидели рядком на поваленном кедре, опустив низко головы и свесив с колен руки. Сидели и думали о своем, отвечая каждый на свои вопросы.

Стемнело. Пришли собаки и облизали нам лица. И тогда мы встали и пошли домой.

9.

День за днем, с ленцой катилось по небосводу набрякшее, отяжелевшее светило. И все уменьшало и уменьшало свой путь. Начался декабрь и отворены уже были ворота новому году. И сам он позванивал позаоколицей бубенцами.

Всем, кто считал себя радушными хозяевами надлежало как следует подготовиться к встрече дорогого гостя. Внести последние штрихи, все еще раз проверить, прибрать, вынести сор из избы и ждать визита. Ну, это тем, у кого изба была.

Тем же, кто как и я, в той памятной присказке про пресловутого латыша, за душой не имел ни шиша, а не то что дома, следовало прибраться хотя бы в самой душе. Самом таинственном и вместительном жилище из всех возможных.

Сделать это представлялось мне двумя способами. Либо усмирять и иссушать душу пустынничеством, как Григорьич, либо же, наоборот, обратить ее в огонь, растворить в стихии. Не доведись случиться последним событиям, я бы все равно выбрал второе. Рожденный быть повешенным не утонет. Тонуть - это у меня уже было. Виселицы я счастливо избежал, совершив побег из Штыринских застенков. Правда потом меня пытались, было дело, сжечь в бане, но не вышло. Да и балок на озере, где я должен был в ту ночь бражничать, благополучно испепелился без меня.

Мне оставалось только обзавестись крыльями и улететь нафиг. Но пока я только пролетал. Причем пролетал с характерным фанерным просвистом и отнюдь не над Парижем. Я низко планировал, выписывая художественные пируэты, над бескрайними родными просторами. А хотелось воспарить.