Перегной - Алексей Рачунь

А пока еще не все, пока еще только слышен шум этой волны, пока она берет разбег и устремляется в свой недолгий путь, - простите меня, люди добрые, простите и прощайте. Я перешел свой Рубикон. И, по степени бесповоротности этот переход оказался шагом к реке Стикс. Осталось только дождаться Харона и в путь, друзья. В последний путь.

***

Что? Волки?! Зачем волки. Что-то я не слышал, чтобы транспорт Харона был запряжен волками? Может это олени, может это дедушка Мороз окутал меня снежком, как ту ёлочку, и сейчас повезет в веселое ледяное царство. Нет, это точно волки. Вон как тычутся в лицо своими теплыми и шершавыми языками. Пошли прочь, звери, пошли прочь, я жду Харона.

Волки тыкались в меня все настойчивее, вынюхивая, выведывая что-то, уже почти не стесняясь того, что я еще живой. Я хотел отогнать их, но руки уже не шевелились. В последний раз мне стало страшно и страшно по настоящему. Я представил, как меня, живого, эти голодные зверюги начнут сейчас рвать. Сначала меня свалят на бок и полоснут, острыми как ножовка зубами по смерзшейся одежде. Потом, остервенело мотая головой, сдерут ее с меня. Сдерут нагло и бесцеремонно, как сдирают с уготованного насмерть узника последнее исподнее. Сдерут как что-то последнее человеческое. С треском оторвут и отбросят эти тряпки, как последний рубеж, за который цеплялся стыд. И после этого, отбросив как ненужную условность всякий страх и стеснение, будут рвать мою умирающую, но пока еще живую плоть. С треском распарывая смерзшуюся кожу, ткнуться зубами, носом туда, где пока еще пульсирует самое лакомое, самое вкусное - человеческая печень. И будут, чавкая, пожирать ее, опустив узкие морды в разверзшиеся и дымящие потроха.

Такая была мне уготована смерть. Судьбе моей было мало, чтоб я сдох, околев и выбившись из сил в чистом поле. Мало ей было и того, чтобы я околел от холода, искупавшись и промерзши до костей, ей надо было, чтобы меня, вкусившего все это сполна, еще и сожрали заживо.

И тогда я возопил. Я возопил, потому, что взмолиться у меня уже не было сил. И когда я исторг свой вопль, когда вокруг меня колом встали ночь и отчаянье, вдруг прекратились волчьи скулеж и суета. И я услышал, как скрипят, давя сухой и чистый снег его шаги.

Я успел еще сказать - Харон, увези меня отсюда. Как хорошо что ты пришел, Харон. Я успел это сказать, но не расслышал - что он сказал мне в ответ. Может быть он ничего и не говорил. Просто погрузил меня, лицом вверх в свою лодку и мы поплыли.

7.

Плавание мое не имело цели, как не имело и четких границ. Я, скорее, не плыл, а всплывал. Всплывал с одинаковой скоростью, не останавливаясь и не задерживаясь. Где и когда было положено этому всплытию начало я не знал. Где и когда наступит конец, даже не догадывался. Я вообще не мыслил, а значит и не существовал. Но я был.

Удивительно, но подобное состояние я уже испытывал. Правда тогда я его испытывал во время падения, а теперь во время всплытия.

Я всплывал, как всплывает утопленник, щепка, придавленная до того ко дну, ошмётья донных трав. В общем любой неодушевленный предмет, сорванный силой течения с места, разлучаемый с обжитым уже мирком, вырываемый из устоявшейся, комфортной жижи, вытянутый из теплой тины и уносимый зачем-то и куда-то. Почему он всплывает, куда, с какой целью? Стечение ли это обстоятельств или все-таки чья-то воля сорвала его с места и направила по неведомому пути. Наверное все-таки это чья-то воля. Потому что гораздо проще быть не просто так, а во исполнение замысла. Ну а коли ты есть, то и плыть, а значит и всплывать потребнее во исполнение его же. Замысла. ЗАМЫСЛА. И не важно как ты к этому относишься. Можешь вообще не относиться. Как я.

Вот я и всплывал, не имея к этому своему всплытию никакого отношения, не составив относительно его собственное мнение.

Я всплывал в ледяной воде и поначалу ничего не чувствовал. Но потом, неизвестно на какой день, час или минуту всплытия, время здесь потерялось и не имело каких-то определенных отсечек, я начал ощущать. Сначала я стал различать градации холода. Холодно было везде. Но на стремнинах и вблизи водоворотов холодно с прибавлением некоей энергии, не тепла, а именно энергии, могущей, при некоторых обстоятельствах перейти в тепло. А в некоторых местах энергии, наоборот, не было. Там тоже был холод, но холод этот, в отсутствии энергии, был особенно холодным. Холодным железобетонно, непробиваемо.

Но мне на это было наплевать. Я всплывал безучастно. Здесь холодно так, а здесь эдак, ну и что? Я всплывал и иногда равнодушные водоросли оглаживали мое равнодушное тело. Холодные водоросли, в холодной воде, терлись о холодное тело и когда оно всплывало выше, они также холодно и равнодушно шевелились подо мною, пронизывая своими стеблями водную толщу.

Зачем же я тогда всплывал. И когда возник этот вопрос, тотчас появилась боль. И уже никуда не исчезла. Исчезали, так и не найдя ответа вопросы, и появлялись новые, а боль никуда не девалась. Боль ускорила всплытие, меня вынесло на поверхность и прибило куда-то к зыбкому, хлюпкому, но все-таки берегу. И болтало и мотыляло теперь на мелководье, трясло и качало частой волной прибоя. Омывало, забивало песком, шлепало сгустками мертвых водорослей.

На смену холоду пришла боль и она жгла тело. Когда жжение стало нестерпимым - вернулись все вопросы, ведя галантно, под ручку свои пары-ответы. Все стало ясно. Я жив. Я - живой! И по осознанию этого прибой сменился жарким паром, песок досками, а сгустки водорослей - мягкими шлепками банного веника. Я был в бане и меня растирали и парили.

***

Боль из ссадины на макушке тотчас вернула меня на место, в лежачее положение. Я не мог знать, что потолок в бане будет так низко, потому и шибанулся со всего маху, пытаясь усесться. Но это теперь было не важно. Я убедился, что я живой, и что тело меня слушается. Теперь боль меня не беспокоила. Она была со мной, но переполнявшая меня радость не оставляла ей место и выдавливала ее по капле, как раба.

- Где я? - Попробовал я просипеть в плотный чад бани. Получилось плохо. Слежалые мехи легких не растягивались во всю ширь, не желали наяривать во всю ивановскую, отказывались аккомпанировать на этом празднике возвращения к жизни. Ну это ничего. Это мы еще успеем. Тот кто находился со мной в бане уже ощупывал меня, пытаясь, видимо на ощупь определить последствия моего рывка и удара о притолоку.

Жесткие, шершавые, с неровным краем огрубелых ногтей пальцы поелозили по горлу, нащупали на нем ниточку пульса и отстранились. Послышался успокоенный вздох и неразличимый шепот. По губам моим еще провели ладонью, определяя видимо идет или нет, горлом кровь, и тотчас звуки послышались уже чуть поодаль. Где-то забулькало, будто кто-то набирал воду. Затем тишина бани взорвалась резким шипением и меня окутало облако горячего пара. По телу захлестали прутья веника, сначала сильно и редко, потом мелко и часто, затем опять сильно и редко и так, сменяясь в строго заданной последовательности, несколько раз. Я лежал, не шевелясь, под этими ударами и то заходился от холода в мелкой дрожи, то улетал куда-то в сладостной истоме.

* * *

Я живу здесь вторую неделю. Здесь - это в скиту. Именно так называли это место в Молебной. Именно отсюда присылались снадобья, когда я валялся в бреду в Федосовской бане, именно про это место мимоходом говорили жители. Именно про это место никто ничего не мог толком пояснить. Или не хотел.

Откуда я догадался, что это скит? Ниоткуда. Просто так решил. В этом месте висит в воздухе отчуждение. Оно соседствует здесь с отрешением и покоем. Такое может быть только в скиту, хотя раньше я в скиту никогда не был. В общем, я просто знаю - что я живу в скиту, я знаю, что это "тот самый" скит и мое знание истинно. Это я тоже знаю. Такое знание - самоцельное, само по себе, может быть только в скиту.

Только в скиту одновременно могут сосуществовать знание в ранге истины, отчуждение, отрешение и покой. Почему я в этом уверен? Просто уверен, ибо знаю. Это бесполезно постичь, встроить в какую-либо систему умозаключений, рассуждений, понятий. Это бесполезно прикинуть на какую-то сетку координат. Все будет не то. Это невозможно понять, пока не окажешься в таком месте.

Как попасть в такое место? Никак. В него нельзя стремиться, туда нельзя специально придти. В нем можно только оказаться. Раз - и ты оказался в таком месте. Как узнал - что в нем оказался? Никак. Просто вдруг знаешь, что ты в этом месте. И никакой мистики. Словами, мыслями, разумом этого не объяснить. Просто раз - и знаешь. Два - и ты в скиту. Это не монастырский скит, как обособленная его часть. Этот скит, как обрывок затерянной в безбрежном море жизни души. Обрывок, заживший своей, полноценной жизнью. И имеющий целью спасение той части души, от которой он оторвался.

Антураж у скита соответствующий. Махонькая, покосившаяся избенка-пятистенок, разделенная надвое. В одной части жилое помещение, в другой банька. И то и другое немилосердно маленькое, едва рассчитанное на одного человека. Кровли, в обычном понимании, у избенки нет. Есть настил в виде колотых плах, подоткнутых мхом и сверху заваленных всем подряд, чтоб не протекало. Пол тоже из плах. Дверь из более менее отесанных плах. Лавки - плахи. Лежанка - плахи. Маленькое, в два кулака, оконце. Трубы нет. Есть печь, топимая по-черному. Кое-какая утварь. Короче не изба, а таежное зимовье. Аскетизм в чистом виде.