Самая страшная книга 2016 (сборник) - Анна Железникова

– Бекас, к тебе гость, – дневальный сунул голову в дверной проем спальной комнаты, которую контингент традиционно называл хатой. – Ссученный из карантина.

Хата пустовала – постояльцы вкалывали на производстве. Все, кроме высшей масти, – смотрящему и троим приближенным по понятиям ишачить не полагалось.

Девятнадцатилетний Бекас, которому отрицалово и воровская идея не мешали быть не только волевым, толковым и хитрым, но и начитанным, отложил в сторону «Колымские рассказы» Шаламова.

– Пускай войдет.

– Он просит лобового базара.

Бекас хмыкнул, степенно слез со шконки и двинулся на выход. Разговор один на один должен быть предельно важным, если ради него какой-то там ссученный рискнул побеспокоить самого смотрящего.

Гостем оказался тощий и вертлявый, похожий на хорька Рублик.

– Зверь совсем озверел, – воровато оглянувшись и убедившись в отсутствии посторонних, сообщил Рублик. – И Сатана. Вчера одного ни за что опустили, по беспределу.

Бекас нахмурился.

– По беспределу, говоришь? Кто видел?

– Кроме меня, никто, – смутился Рублик. – Меня они на шухер поставили.

Бекас, прищурившись, оглядел визитера, который только что сдал обоих своих корешей. Слово опущенного не стоит ни гроша, но, если этот хорек подтвердит на разборке, что опускали по беспределу, карантинщикам несдобровать, никакое начальство их не отмажет.

– И на толковище отзовешься? – не скрывая презрения, спросил Бекас.

– Отзовусь, – истово перекрестился Рублик.

– Что хочешь за это?

Хорек отвел в сторону беспокойный бегающий взгляд и не ответил. Смотрящий усмехнулся – он понимал и так: место старшины карантина вскоре станет вакантным.

– Бекас! Тебе бы надо на него посмотреть.

– На кого? – удивился смотрящий.

– На опущенного. Он не такой. Не такой, как все. Зверь на него чего прыгнул-то? Тот на смерть его проклял.

– Это как? – удивился смотрящий. – Что значит «проклял»?

– То и значит. Помрешь, сказал, мучительно, уже скоро. Я как услышал, меня продрало всего, будто стакан водки залпом огрел. Он их, считай, приговорил, обоих.

С минуту Бекас осмысливал сказанное.

– Хорошо, – кивнул он наконец. – Сделай мне разговор с ним. В комнате для свиданий. И чтоб ни одна гнида не знала.

– Гаврилов, значит, – начальник колонии полковник Лисичанский аккуратно перелистывал страницы уголовного дела. – Из молодых, да ранних. Умышленное убийство с отягчающими. Потерпевшая – Евдокимова Людмила Степановна. Судья. Черт, да я, кажется, ее знал. Та еще штучка. Была.

– И я знал, – старший лейтенант Никитенко нахмурился. – Дело Ильясова помните? У нас отбывали трое свидетелей.

Полковник скривился. Ильясов с подельниками обвинялись в разбое и вымогательстве. Всех признали невиновными и освободили из-под стражи в зале суда.

– Я ж говорю, та еще штучка, – укоризненно покрутил головой Лисичанский. – Эка, однако, этот Гаврилов ее… Зарезал, вырвал из груди сердце и раздавил. Ногами растоптал. Ни с того ни с сего, считай.

– Мне он тоже угрожал, – подал угрюмую реплику старлей. – И тоже ни с того ни с сего. Чашу какую-то приплел. Сказал, почти полная. Зарежут, сказал, если плеснет через край.

– И что? – заинтересованно спросил полковник.

– Да врезал ему пару раз за такие слова.

Полковник побарабанил пальцами по столу.

– Тут у меня был Бекас, – сказал он задумчиво. – И тоже интересовался Гавриловым. Исподволь так, невзначай. Дело просил ему показать. Полистал и ушел.

Старлей нахлобучил фуражку, козырнул и тоже ушел. Что-то поганое во всем этом есть, размышлял он, пока неспешно вел к дому видавший виды «жигуль». Сердце вырвал, надо же, каков поганец. А мне обещал выпустить кишки, сученыш. Или, дескать, другие выпустят.

Никитенко припарковал «жигуль», закурил и побрел к дому по узкой асфальтовой дорожке, едва освещенной единственным фонарем с разбитым плафоном. На лавке, где днем сводили сплетни окрестные старухи, сейчас горбился расхристанный мужик в надвинутой на глаза кепке. Явный ханурик, судя по прилипшему к нижней губе окурку и пустой бутылке из-под портвейна с надетым на горлышко стаканом.

– Здорово, начальник. Узнаешь?

Старлей сбился с ноги, остановился, отступил в темноту и мазнул пальцами по кобуре. Он узнал мужика, которого лет шесть назад изуродовал в подсобке, когда тот был еще подростком. Выдернуть оружие Никитенко не успел – сзади шарахнули тяжелым в затылок. Старлей упал лицом вниз, перекатился, вскочил на ноги и нарвался на нож. Лезвие пробило пах и, вспоров живот, застряло в грудине.

– Рвем когти!

Никитенко рухнул навзничь. Скорая подкатила, когда он был еще жив, тщетно пытаясь окровавленными руками запихать вовнутрь вывалившиеся кишки.

– Это ты, значит, людей проклинаешь? – с прищуром глядя опущенному в глаза, осведомился смотрящий. – Знаешь, кто я?

– Догадываюсь.

Бекас внимательно оглядел дружелюбно и радостно улыбавшегося ему паренька с невинным мечтательным взглядом. Стало ясно, что имел в виду похожий на хорька карантинщик, когда говорил, что тот не такой, как все. Страха в пареньке не было ни на грош, и угрюмой затравленности загнанного в ловушку зверька тоже не было – это на следующий-то день после издевательства и побоев. Бекас ощерился, вывалил на стол боксерские, со сбитыми костяшками и татуированными пальцами кулаки.

– Ты скалиться-то на меня брось, – буркнул он. – Одно мое слово, и тебя на ремни порежут. Детдомовский?

– Можно сказать и так.

– А можно, значит, и по-другому? Вдело я твое заглянул. За что ты судью грохнул?

– Ее чаша давно переполнилась.

Бекас скептически усмехнулся.

– А как насчет Никитенко? – небрежно бросил он. – Старлея, который тебя оформлял. У него вчера тоже переполнилась чаша?

– Зачем вам? Впрочем, вы угадали.

Паренек внезапно перестал улыбаться. Закаменел лицом, посерел кожей. Рот растянулся, будто по нему полоснули ножом, глаза сузились и глядели теперь исподлобья. Бекас вздрогнул от неожиданности – перед ним сидел не безобидный и жалкий петушок, а матерый урка, уродливый, решительный и жестокий.

– Твоя чаша наполовину пуста, – проговорил он. – Но и полна тоже наполовину. Ты сильно рискуешь, блатной, когда подливаешь в чашу больше субстанции, чем поглощает из нее мироздание.

Бекас подавил в себе порыв пустить в ход кулаки. В отличие от предшественников, ни за психа, ни за наглеца он этого малолетнего убийцу не принял. Смотрящий понял – чутьем понял и осознал умом, – что имеет дело с существом опасным. Смертельно опасным. Возможно, гораздо более опасным, чем он сам.