Макарыч - Эльмира Нетесова

— Эй, мать! Так мы ужо дома! Мать, уснула ты, што ли?

Но Марья не спала. Она не скоро отделалась от своих невеселых дум. Голос мужа вывел ее из оцепенения.

— Пошли, — он помог ей выбраться из телеги.

Она вошла в избу, села потерянно у края стола.

— Чево гостьей пригорюнилась?

— Да так…

— Нынче не скоро в тайгу пойду. Можа, к весне. Буду с тобой дома.

— Не впервой сулишь.

— Седни не брешу. Ей-богу!

— Погожу, что завтра начнешь говорить.

— А и поглянишь. От Кольки штой-то долгонько нет ничево.

— Есть. Письмо. Вот оно.

Лесник взял в руки письмо. Повертел его:

— Можа, одолеишь как?

Марья читала по складам. Макарыч слушал. Где сопел досадно, где смеялся.

— От шельма! Пса купил. За краюху хлеба.Видать, не нашенсково. Дорогова. Много за ево отвалил. Хочь и пса там ишо нет, коль с резиновой титьки кормить. Анчихрист! Самому кусать нечего, а тут пес. Весь в мине, идол лопоухай. Ну, не- хай. Поглянем на диковинку. Глядишь, опосля науки в дом возвернетца.

— Приезжал. А и какой толк?

— Чево хошь. Не сидеть жа парню на печи снами.

— Ты сам не сидишь. Дело завсегда есть вдому.Неужель ему, кроме тайги, податься некуда?

— Сама ведаишь, ен на тайгу ученай.

— Дурак он, а не ученый, прости меня, Господи.

— Ты че, мать, уж не рехнулась ли часом?

— Я-то нет. А ты вот…

— Цыть!

— Будет! Сколько сил покладено, даже словечка не отписал. Ровно померла я. О тебе не спрашивает. Живой ты иль нет? О здоровье не спросил. Все про забавы свои, да про болячки, да о деньгах. Сердца в нем нет. Пускай я чужая. Но ты-то?

Макарыч растерянно крутил в руках письмо. Да, в чем-то Марья была права. Он-то сам и не уловил враз. Пришли па память бессонные ночи жены у постели Кольки. Сколько ей с ним привелось… А не жаловалась. Терпела. Каждый кусок мальчишке берегла. А он… Ведь вот только теперь Марья не выдержала.

— Завсегда Колька таким был. Я, отец, тоже по-первах не говорила. С науки приедет, сядет за стол. Не ждет, не спросит, ели мы с тобой или нет? Абы самому напихать брюхо. Никого, кроме себя, он не почитаит.

— Можа, оно все верно, мать. Но што нонче? Не переродишь. Мужик ить ужо. Какова взрастили, такова имеим. Можа, сами иде оплошку дали. Как знать?

— Навряд ли! Его родной дед поделом бранил. Так ты сам слыхал — отрекся.

— Нам в то не встревать. Поди, все наказанья от Господа терпим. Все от ево. Колька тут и ни при чем. Радость с им и беду — Бог дал.

Марья поняла: Макарыч не хочет плохо думать о парне — и замолчала.

…Шли дни. Лесник теперь все время был дома. Баню починил. Избу в полный порядок привел. Крышу подправил. С обходов возвращался скоро. Готовил дрова. Целыми днями только и знал, топором тюкал. Поздними вечерами полюбилось ему сидеть с Марьей у самовара. Чай пить с вареньем. А когда чарку пропускал, разговаривался.

— Эх, Марья, не сетовать, радоватца нам с тобой на жисть надобно. Ну, было непутевое. Зато теперича рай. Ничево боле желать не стал ба. Ты у мине вся радость, вся моя жисть. Хочь и не думал об такой. Повезло. Но не все ж судьба радости дарит. Грешно много от ей просить. Прогневитца. Беды единаи настануть.

— Их с тебя хватит.

— Не угадаишь, иде им конец.

— Господь не допустит.

— Коли не грешить.

— Ты свое отмолил. Искупил.

— Люд, мать, веками маетца за вольные и невольные грехи свои. Сколь повидал, знаю, радоватца редко доводитца. Даже кады с каторги ослобоняли нас, не все с ей повыходили.

— Почему?

— Все с радостей. Иные порехнулись. Другисерце лопнуло. Так волюшки и не увидали. Особливо старые мерли от той вести. Им, бывалоче, сказывають, а оне хлоп на земь и кончаютца. Беду люд крепше терпел. От радостев поотвык.

— Неужель с ней помереть можно?

— Помирали. А в селе, верно, слыхала?Старуха сына с хронту дожидалась. Единаво. Сама хворая, наскрозь изболелась. Сына ж ее с хронту по ране сослали. Возвернулси в дом. Старая-то глядь на ево — и померла. Вот те и сустрелись.

— Знаю, с горя, с тоски кончались, с радостей не слыхивала.

— Не брешу жа я.

Макарыч любил поспорить. Иногда не замечали они с Марьей, как до рассвета говорили. Лесник и сам удивлялся, с чего это он с женой может говорить о таком, о чем не каждому мужику смог проповедать. Ведь не первый день под одной крышей. А все времени не хватает. И чем ни дольше, тем нужней становились они друг другу.

Длинными вечерами, когда Марья садилась за вязанье, Макарыч прилаживался ближе к печке, начинал то ложку выстругивать, то топорище прозапас мастерить, то еще поделку какую. Около порога пыхтел самовар. На стол просился, к разговору, в собеседники. В печи хлеб дозревал. Духмяный, жаркий. С боками пышными, розовыми, как у молодухи. И, едва самовар начинал пыхтеть, свистеть, лез лесник в подпол за медом. Марья вытаскивала из кладовки перцовую, доставала грибы, рыбу, картошку: разомлев в печи, та дымилась жаром. И снова, как всегда, не было конца разговорам, рассказам, воспоминаниям. Дни летели незаметно.

Вот и зима подходила к концу. За все это время лишь два раза съездил в село лесник. Отправил Кольке денег. Сообщил ему, что они с Марьей живы и здоровы. Ждут его домой.

Заходил и в сельсовет. Перетолковать с председателем. Тот спросил о здоровье. Узнал, что понадобится им на весну. Пообещал как-нибудь наведаться.

— Тайга мне нравится. Но не знаю я ее.Чувствую, что здесь, на Сахалине, она с характером. Своим. Особым.

— Охотничить сбираисси? — не выдержал Макарыч.

— Нет, убивать не люблю. Разве по необходимости. Я просто побродить иногда.

— Ну то ладно. А то у людей руки загребущии.

Одни порубки зачинают, не спросимшись. Молодь губют. Други зверя промышляют без меры. На костры сколь доброво леса поизвели — не счесть ужо. Прихватишь на месте — грозятца. В запрошлом лете пожог мальцы учинили. Всем миром едва справились. Зверя много пожглось. Кой от напасти подале сбег. Путно промышлять поотвыкли. Промеж совести норовят. Соболей от таво мало осталось. Сбегають. Лис и тех отравой берут. Разе то по уму? О потомстве зверьим нихто не думаит. Горностаев в ледянки заманивають. Бусурмаиы!

— А что это за ледянки?

— Бочку с водой снутря обкатають, потом в снег. Внутря приманку кинуть. Горностай туды сиганеть, а взад не можить. Склизко. Там и гибнить. Дак в ту ледянку до десятку ловитца в неделю. А иные тем пользу выгадывають. Ни ходить не надоть, ни стрелять. Пришел, забрал и готово. Сколь я тех ледянок порубил, счету ужо нет. Не могешь на капкан словить, не берись. Не губи зверя. То не охотник, што на зверьей тропе петли ставить. Таких с тайги дубьем гнать надобно.

— А кто таким занимается?

— О, мил человек! Пошти все мальчонки с села хамничають. Ухи драл. Лозой сек. На крапиву гольным гузном садил за убивство — не помогло. Ноне мужики тож ентим баловатца стали. Стыд порастеряли напрочь.

— Штрафовать надо.

— Не подмога. Все одно паскудют.