Макарыч - Эльмира Нетесова

— Типун тебе! — отвернулась Марья.

До зимовья они доехали молча. Каждый о своем думал. Свое вспоминал.

Марья думала, сказать или не сказать Макарычу о Колькином письме, что пришло во время болезни. Но, поняв настроение мужа, решила промолчать. Пусть оттает немного. Гроза отойдет. А там видно будет. Не сказала и о том, что посылку Кольке отправила. Знала, ругаться Макарыч не «тал бы. Но посылать парню любил сам. Не сказали и о телеграмме, в которой написала о болезни Макарыча. Ждала, может, Колька приедет. Вот был бы праздник. Но с той поры прошло тринедели. И ничего.

Марья молчала. Да и ей ли судить Кольку, плох или хорош. Все тешила себя, может, почта с прошлой застряла. А может, парень со дня на день приедет. Но сердцем чуяла — зря ждала. Ведь вон и в  письме ни словечком не спросил о здоровье.Все про свои болячки. Носки износились. Теплого нет. Болел долго. С харчами плохо. Словно у Марьи с Макарычем все ладно. Ведь и так все теплое ему отдавали. Макарычу ничего не оставалось. Оттого ноги лесника по погоде плачутся. Ни шарфа, ни рукавиц теплых не носил Макарыч. Все ему, Кольке, берег. Отдавал, отсылал. А тот в тайге его закинул, как чужого. Все Макарыч простил. Отлегло. Колька же вконец избессовестился. На худые харчи жалуется. Денег требует. Будто отец двужильный. Годов-то ему немало. Хотя бы об этом вспомнил. А еще помощь обещал. Сам же сладко жить норовит. Уж не то ей словечко приветное прислать, не вспомянул, словно и не было ее. Хоть худого ему не сделала. Нет ее для Кольки. Нет и все. Да и Макарыч нужен, покуда подмогу прислать может. Не будет — и про него думать закинет. Видать, кровь такая. Не зря Акимыч сказывал. Знал, как советовал. Уж он на своем горбу все лихо испытал. Беда, что Макарыч слушать не захотел. Завел свое — не такой, мол, Колька. Я его пестовал. А что с того? Душа в нем из другой крови, а ее не выпестуешь на свой лад, сколько ни бейся. Она, что зверек, все в тайгу, все на сторону норовит. И нет ей удержа.

Вспоминая то письмо, Марья и вовсе пригорюнилась. Смотрела на дорогу невесело. Она знала, случись, не дай Бог, беда с Макарычем, сиротой, среди людей ей до кончины доживать. И никто, никто о ней не вспомнит. Никто не поможет. Оттого под жарким тулупом холодно стало бабе. Словно в сугробе день просидела.

Макарыча свои думки одолели. Вот пролежал он в больнице долго. Со всякими людьми там виделся. Разговаривал. И не было предела его удивлению. Особенно невзлюбил фельдшера. И раньше-то того за мужика не считал. Теперь и подавно. «Экий хлюст! Напялил на сибе тот халат и помышляить, што человеком в ем сделалси. Шалишь! Мужик, ен ежель правильный, в любой рогожи им останитца. При звании, все как и положено. Надурака хочь ризу натяни, попом от тавое не станить. Дурья харя, однако, выкажитца. Додумался ж присоветовать — курево не потреблять. Охальности натабак нес. Сказывал, навроде одной закруткой копя убить можно. Хреновай же тот конь, што дыму не терпить. А може, и натрепалси хвершал. Ну хочьба и нет. При чем ен, Макарыч, ежель от табаку лошадь дохнит? Знать, такая ей планида. Мозгов не дано, привередностев куча. Добрая скотина все примаит. Вон и медвежонок — последышем каковавыходил. Тот дажа спирт жрал. А ить таежная тварь. Будто век тем и занимался, враз усек, какбутылку открывать надобно. Пробки зубами выдирал. К горлу присасывалси и все до капли выдувал.Хочь нихто тому ево не обучал. И закрутками не требовал. Сам не курил, но морду от Макарыча не воротил. Тут жа, Боже святой, хвершал из-за курева шум поднял. С морды, што шшипаная курка, сделалси: посинел. Словно Макарыч при всем люде с ево партки снял. Озлился. «Хто тибе позволил», — спрошаить. А в каво просить-то? Нетто малой. Захотелось и засмолил. Дак нет. Лаетца, мол, нельзя в больницы курить. А што больница, церква, што ль? Хто удумал эдакую блажь?»

Ну и не стерпел тогда Макарыч. С койки подскочил. Фельдшера за грудки сцапал. Вошью свинячьей назвал. Грозился башку на пятки скрутить.

Тряс так, что халат у того трещать стал. А потом хотел домой уехать. Совсем. Но тут кто-то догадался позвать председателя сельсовета.

— Указы мине свои не кажи, коль боле похвастать нечем. Я в твой анбар в жисть не пришел ба. Давай одежу и хватить. Ишь взялси, штой поп мине лаять. Осел кривоногай! Лошадь вислогузая! Штоб те гляделки полопались.

— Успокойся, Макарыч.

Лесник оглянулся. Председатель сельсовета заставил его лечь в постель. Позвал фельдшера в коридор. Потом они вдвоем пришли к Макарычу. Перевели в отдельную палату. Но теперь фельдшер иначе повел себя. Не требовал, советовал бросить курево.

— Я вреда никому не чиню.

— Себе хуже делаете.

— То мое. Ево не тронь. Хочу — весь день смолю. Не похочу — не курю. А жисть моя не от табака, Богом укоротитца. По твоему разуменью малому — табак вреднай. А по моему — бабы. Ты жа, барбос, их миняишь, ровно бык телок. От баб весь вред. И ни тибе мине поучать. Мал ишо.

Мужики, что этот разговор слышали, от души смеялись. Поддерживали Макарыча, мол, нечего нас куревом корить. Проживи да переживи с наше. Тогда поймешь, чего та закрутка стоит. Коль сам махру не терпишь, на коня свой грех не вали. Кой с тебя мужик, коль силы в руках не имеешь? Бабий хлеб отбил, их делом занялся.

Фельдшер, не выдерживая такого, уходил, унося с собой запах отутюженного халата.

— Дохтор с тибе, што с мураша танка, — бросил ему вслед Макарыч.

— Вот у нас на фронте сестричка была, — заговорил один из больных, — с виду худенькая, а сколько ребят из-под пуль вытащила. От смерти спасла. На себе через поле таскала парней раненых. Самокрутки больным делала лучше мужиков. И пела. Да так, что и теперь забыть не могу.

— Жива она? — спросил кто-то.

— Если бы… Таким всегда не везет. Меня вылечила тоже. А сама без времени…

— Бывает. Ты уж себя не терзай. У всех кто-то погиб. Вот и у меня друг был. Командир танка, Сеня. Под Курском не стало. А мне все не верится, что нет его. Сгорел. И хоронить нечего было. Только каска обгорелая уцелела. Мать взяла. Этот парень умел и воевать и жить…

Макарыч смотрел на мужчин. Один, что медсестру забыть не мог, заметно хромал. Осколок в ноге застрял, а врачи вытащить не могут. Видел лес- пик, как тот, умываясь, разделся до пояса. Грудь сто была вся в шрамах, дырках, рубцах. Война оставила на человеке немало следов. И душу не минула.

Второй и вовсе не вставал. Часто кашлял с кровью. Но, придя в себя, шутил:

— На танк рот раскрыл. Проглотить хотел. Да не осилил.

По вечерам эти двое иногда пели вполголоса. Песни их нравились Макарычу. Особенно одна:

Бьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Но особенно запомнились Макарычу другие слова из этой песни:

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти — четыре шага.

Он часто разговаривал с этими мужчинами. Знал: оба воевали с самого начала. С фронта их недавно вернули. По ранениям. О них говорили и вспоминали неохотно.

С Макарычем они любили поговорить о жизни. Поспорить насчет баб, которых почему-то защищали. Конечно, их жены дождались. Лесник понимал — выгораживают. Или никогда не привелось ошибиться. В этом они не биты, потому не учены. Но о жизни говорить с ними было интересно. Ведь всю Россию обошли и объехали. Горе повидали. Радостями не избалованы. И лесник грелся около их тепла…

Внезапно Макарыч отвлекся от воспоминаний. Оказалось, что они, видимо, давно подъехали к зимовью. Но ни Марья, ни Макарыч того не заметили. Орел стоял, хмуро понурив голову. Ждал, когда его распрягут, отведут в теплый сарай к душистому сену.