Капут - Курцио Малапарте

– Это хорошая книга, – сказала Кора Антинори.

– Жаль, – сказала Джейн ди Сан Фаустино, – что в Италии нет таких писателей, как Сесил Битон. Итальянские писатели провинциальны и скучны. У них нет sense of humour.

– В этом не только их вина, – сказал я, – ведь сама Италия – это провинция, а Рим – столица провинции. Вы можете представить себе книгу о Риме, написанную Сесилом Битоном?

– А почему нет? – сказала Дороти ди Фрассо. – По части толков и сплетен Риму не в чем завидовать Нью-Йорку. Чего не хватает Риму, так это не сплетен, а писателя-сплетника, такого, как Сесил Битон. Вспомните сплетни про Папу и Ватикан. Что касается меня, то я никогда не вызывала столько пересудов в Нью-Йорке, сколько вызываю в Риме. And what about you, my dear![414]

– Personne n’a jamais fait de potins sur moi[415], – сказала Дора Русполи, бросив на Дороти полный оскорбленного достоинства взгляд.

– On nous traite tout simplement comme des poules et cela, au moins, nous rajeunit[416], – сказала Джейн ди Сан Фаустино.

Все рассмеялись, а Кора Антинори сказала, что факт проживания в провинции, наверное, не единственная причина, по которой итальянские писатели скучны.

– И в провинции, – заключила она, – могут жить интересные писатели.

– Тот же Нью-Йорк, по сути, – сказала Дора, – провинциальный город.

– Что за ересь! – воскликнула Джейн, бросив на Дору презрительный взгляд.

– Отчасти это зависит также и от природы языка, – заметил лорд Перт.

– Язык имеет огромное значение, – сказал я, – и не только для писателей, но и для народов и государств. В определенном смысле война – это ошибка синтаксиса.

– Или, еще проще, ошибка произношения, – сказал Уильям Филлипс.

– Прошло то время, когда слово «Италия» и слово «Англия» писались по-разному, а произносились одинаково.

– Может быть, – сказал лорд Перт, – речь идет просто о произношении? Это именно тот вопрос, которым я задаюсь всякий раз, когда заканчиваю беседу с Муссолини.

Я представляю себе лорда Перта беседующим с Муссолини в огромном зале палаццо Венеция. «Пусть войдет посол Англии», – говорит Муссолини своему дворецкому Наварре. По сдержанному сигналу Наварры дверь покорно отворяется, лорд Перт переступает порог, медленно идет по полированному узорчатому мрамору прямо к большому ореховому столу, расположенному перед камином XVI века. Муссолини ждет его, опершись то ли о стол, то ли о камин, он улыбается и идет навстречу, вот два человека останавливаются друг против друга: Муссолини – весь собранный и напряженный от постоянного усилия соблюдать приличия, изображая готовность к услугам, он покачивает белой, огромной, словно надутый шар, головой, круглой, лысой и жирной головой, отягощенной свисающей на затылке сразу за ухом кистой, и лорд Перт – прямой, улыбающийся, осторожный и осмотрительный, его лоб светится легким детским румянцем. Муссолини верит в себя, если еще во что-то верит, но не верит в несовместимость логики и везения, воли и судьбы. У него теплый, серьезный и даже нежный голос, в котором иногда звучат странные, глубоко женские интонации, нечто болезненно женское. Лорд Перт не верит в себя. Oh, no, thank God! Он верит в силу, престиж, незыблемость флота и Банка Англии, в sense of humour своего флота и в fair play Банка Англии. Он верит в тесную связь между игровыми полями Итона и полями сражений Ватерлоо. Муссолини стоит прямо перед ним, он одинок и знает, что не представляет никого, кроме себя самого. Лорд Перт – не кто иной, как представитель Его Британского Величества.

Муссолини говорит: «How do you do?»[417] – как если бы говорил: «I want to know how you are»[418]. Лорд Перт говорит: «How do you do?» – как если бы говорил: «I don’t want to know how you are»[419]. У Муссолини акцент крестьянина из Романьи, он произносит слово «проблема», слово «Средиземноморье», слово «Суэц», слово «Эфиопия», как если бы произносил слова «скопоне» (карточная игра), «ламбруско» (сорт дешевого красного вина), «комицио» (собрание), «Форли». У лорда Перта акцент undergraduate, выпускника, Оксфорда, у которого есть далекие корни в Шотландии, акцент колледжа Святой Магдалины, отеля «Митра», острова Месопотамия и графства Пертшир. Он произносит слово «проблема», слово «Средиземноморье», слово «Суэц» и слово «Эфиопия», как произносил бы слова «крикет», «серпантин», «виски», «Эдинбург». У него улыбающееся, но непроницаемое лицо, он только слегка шевелит губами, едва касаясь произносимых слов, его взгляд таинствен и глубок, будто он видит и с закрытыми глазами. Лицо Муссолини бледное и пухлое, одеревенелое в любезной гримасе вынужденной непринужденности и деланного расположения, его толстые губы шевелятся, как бы обсасывая слова, глаз распахнут и округлен, а взгляд напряжен и неспокоен. Это взгляд человека, который знает, что есть покер, а что не есть покер. Взгляд лорда Перта – взгляд человека, знающего, что есть крикет, а что не есть крикет.

Муссолини говорит: «Я хочу».

Лорд Перт говорит: «Мне хотелось бы».

Муссолини говорит: «Я не хочу».

Лорд Перт говорит: «Мы не можем».

Муссолини говорит: «Я считаю».

Лорд Перт говорит: «Полагаю; могу ли я высказать; могу ли я предложить; могу ли я считать».

Муссолини говорит: «Несомненно».

Лорд Перт говорит: «Скорее всего; может быть; возможно; почти; вероятно».

Муссолини говорит: «По моему мнению».

Лорд Перт говорит: «Согласно общественному мнению».

Муссолини говорит: «Фашистская революция».

Лорд Перт говорит: «Италия».

Муссолини говорит: «Король».

Лорд Перт говорит: «Его Величество Король».

Муссолини говорит: «Я».

Лорд Перт говорит: «Британская Империя».

– У Идена, – сказала Дороти ди Фрассо, – тоже было некоторое непонимание с Муссолини. Похоже, они по-разному произносили одни и те же слова.

Дора Русполи принялась рассказывать историю, вызвавшую болезненное любопытство римского общества во время последнего пребывания Энтони Идена в Риме. Сразу по окончании устроенного в его честь в посольстве Великобритании завтрака Иден в одиночестве ушел из посольства. Было три пополудни. В шесть он еще не вернулся. Лорд Перт начал беспокоиться. Молодой секретарь посольства Франции, всего несколько дней назад прибывший в палаццо Фарнезе, резиденцию французского посольства в Риме, прямо из дворца на Кэ д’Oрсе, резиденции Министерства иностранных дел Франции в Париже, и как прилежный новичок по примеру Шатобриана и Стендаля слонявшийся по коридорам и лестницам музеев Ватикана, вдруг увидел сидящего на крышке этрусского саркофага между палицей Геракла и длинным белым бедром Дианы Коринфской молодого блондина с тонкими усиками, погруженного в чтение переплетенного в темную кожу томика: это были, как ему показалось, стихи Горация. Молодой дипломат вспомнил фотографии на первых полосах римских газет того дня и узнал в одиноком читателе Энтони Идена, который, уединившись в полумраке ватиканского музея, наслаждался чтением од Горация и отдыхал от однообразной тоски обедов и званых приемов, переговоров и дипломатических бесед, а может, кто знает, и от непобедимой скуки при мысли о себе самом, которой подвержен всякий родовитый англичанин. Это открытие, простодушно поведанное секретарем французского посольства своим коллегам и трем-четырем встреченным им в Охотничьем клубе и в баре «Эксельсиора» римским князьям, живо заинтересовало местное общество, обычно несколько апатичное по натуре, по традиции и по тщеславию. В тот вечер за обедом у Изабеллы Колонны не говорили ни о чем ином. Isabelle était ravie[420]. Простой факт жизни Идена, которым можно было вполне пренебречь, показался ей знаком свыше. Иден и Гораций! Изабелла не помнила ни одной строчки из Горация, но ей казалось, что, без сомнения, должно быть что-то общее между Иденом и древним, дорогим и любимым латинским поэтом. Ее очень расстроило, что она сама без подсказки не догадалась, что общего могло быть между Горацием и Энтони Иденом.

На следующий день с десяти утра весь цвет римского общества как бы случайно собрался в музеях Ватикана, каждый держал под мышкой или в ревнивых руках как бы ставший родным томик Горация. Но Энтони Иден так и не появился, и в полдень все разочарованно разошлись. В ватиканских музеях было жарко, и Изабелла Колонна с Дорой Русполи остановились в оконной нише, чтобы подышать свежим воздухом и дать уйти tous ces gens-là[421]. Оставшись наедине с Дорой, она сказала:

– Ma chère, regardez donc cette statue. Ne ressemble-t-elle à Eden? C’est un Apollon, sans doute. Oh! il ressemble à un Apollon, he’s a wonderful young Apollo[422].

Дора подошла к статуе и сквозь розовую пелену своей близорукости тщательно осмотрела ее:

– Ce n’est pas un Apollon, ma chère, regardez donc de plus près[423].

Это была статуя женщины – может, Дианы, может, Венеры.

– Le sexе n’a aucune importance, dans ces afaires. Vous ne trouvez pas que ça lui ressemble tout de même?[424]

В течение нескольких часов Гораций стал очень моден. На столах гольф-клуба в Аквасанте, на хлопчатобумажных в красно-белую шотландскую клетку скатертях, рядом с сумочками от Гермеса, рядом с пачкой сигарет «Кэмел» или «Голд Флейк» и зажигалкой от Данхилла стали постоянно появляться томики Горация а-ля Скьяпарелли[425], то есть завернутые в платок или помещенные в шелковый чехол, как в последнем номере журнала «Вог» рекомендовала делать Скьяпарелли для защиты книг от раскаленного песка морских пляжей или от влажной пыли полей для гольфа. Однажды на столе был найден оставленный, может и нарочно, старинный венецианский томик «Од» Горация в великолепном переплете XVI века с золотыми оковками. Тиснение переплета сверкало (хотя золото от времени немного осыпалось) гербами рода Колонна, не хватало только герба рода Сурсоков, но все и так догадались, что это была livre de chevet, настольная книга, Изабеллы.