Последний порог - Андраш Беркеши

— Вот тогда-то я и понял, — тихим и назидательным тоном продолжал Эккер, — что мне необходимо принять участие в твоей судьбе. Я, правда, никогда не занимался вопросами военного искусства, мое слабое здоровье не позволило мне пойти на фронт, однако борьба идет не только на полях сражений, но и в тылу. Я понял, что смогу найти лучшее применение своим способностям именно на этом участке невидимого фронта. Тогда я сменил преподавательскую кафедру на эту службу. И но ради самого себя, а ради своих учеников, ради господа бога, ради христианской веры. Человек не должен уходить от ответственности. Я так и решил. Мне нужно принять участие в борьбе, которую вы так самоотверженно ведете.

Эндре не мог объяснить того чувства, которое охватило его в ту минуту, хотя были моменты, когда доводы Эккера и казались ему убедительными. Мысленно он хотел уверить себя в том, что Эккер, видимо, вполне искренен, а его, Эндре, несколько неловкое поведение вполне можно понять и объяснить усталостью и теми нервными потрясениями, которые ему пришлось перенести, будучи на передовой. Внезапно ему даже показалось, что он чувствует отвратительный трупный запах, слышит предсмертное хрипение и стоны раненых. Слышит голоса солдат, вернувшихся в окопы после краткосрочного отпуска, проведенного на родине, когда они рассказывали о тех безобразиях, что творятся в тылу, о ночных оргиях в ресторанах и барах, о пышных приемах и вечерах, где первый бокал шампанского, как правило, пили за здоровье вернувшихся на родину героических гонведов... Что же ему, Эндре, нужно от Эккера? Почему он должен не доверять ему? Разве не благородно, что этот ученый человек, не испытывающий никакой материальной нужды, вдруг добровольно меняет университетскую кафедру на военный мундир, и только потому, что он хочет принять активное участие в борьбе?

«В конце концов, — продолжал думать Эндре, — все происходит по воле божьей. И победа, и отступление, я даже то, что я, Эндре Поор, скромный дивизионный капеллан, после стольких испытаний и искушений вновь сижу перед своим любимым когда-то профессором».

— Я счастлив, очень даже счастлив, — хриплым шепотом проговорил Эндре, — что снова встретился с вами, господин профессор.

Вошедший в комнату Вебер кивком дал знак Эккеру, что его распоряжение выполнено. Сев в кресло, он цепким взглядом с головы до ног прощупал худую, изможденную фигуру священника.

— Знаете, дорогой Феликс, — заметил Эккер, — господь бог милостив к человеку: он не позволяет, чтобы время разъединяло настоящих друзей.

— Само то, что вы не забыли обо мне, я, господин профессор, рассматриваю как своеобразную награду.

Эккер рассмеялся тихо и скромно.

— Не забыл? Забыть вас?! — Он разгладил рукой складку на брюках. — Нет, дорогой друг, есть воспоминания, которые не так-то легко стираются в памяти. Стоит мне только вспомнить об Эндре Пооре, как в памяти всплывают еще двое: Милан Радович и Чаба Хайду. В таких случаях, как говорится, один глаз плачет, другой смеется. Помню вашу святую троицу. — Открыв сигаретницу, он предложил: — Закуривайте.

Все трое закурили, и над их головами поднялись маленькие табачные облачка, которые разрывались на части и медленно тянулись в сторону открытого окна.

— Скажите, дорогой Эндре, вы помните то письмо, в котором писали о своем разочаровании в отношении семьи Хайду?

— Помню, — проговорил священник, глядя в окно. Сигарета чуть заметно дрожала в его руке.

— А не могли бы вы рассказать мне о том, что тогда произошло? — Эккер перевел взгляд со священника на Вебера. — Позднее вы поймете, почему я этим интересуюсь.

— Дядюшку Аттилу я очень люблю. Он для меня был в некотором роде примером. А когда человек разочаровывается в таком примере, ему больнее в несколько раз. Дело было после обеда. Мы сидели, разговаривали, пили коньяк. Чаба, если я ничего не путаю, по просьбе матери играл что-то из Шопена. Аттила в мундире поручика стоял, опершись о книжный шкаф, а Андреа сидела рядом со мной. Я внимательно следил за игрой Чабы, а сам в душе сожалел о. том, что он не посвятил свою жизнь музыке. Потом Аттила вдруг ни с того ни с сего попросил его прекратить игру. Чаба, положив руки на колени, повернулся на вращающемся стульчике и с удивлением посмотрел на старшего брата. В комнате воцарилась тишина, Аттила подошел к отцу с рюмкой в руке. Лицо его было полно решимости. «Папа, с твоего разрешения и одобрения я вступил в отряд СС», — сказал он. Сначала никто из присутствующих, казалось, не понял значения сказанного. А затем дядюшка Аттила тихо и как-то чересчур вежливо спросил: «Куда ты вступил, сын?!» И снова воцарилась напряженная тишина. «В войска СС», — повторил Аттила.

Произнес он эти слова вроде бы спокойно, хотя и слепой заметил бы, что на самом деле он весь так и дрожал от нервного напряжения. Дядюшка Аттила медленно встал и, подойдя к столу, выбрал себе из сигарницы светлую голландскую сигару, как заядлый курильщик, ловко откусил один конец и раскурил ее. «Если я правильно понял тебя, — сказал генерал с пугающим спокойствием, — ты отказался от своего офицерского звания, от венгерского подданства и, ссылаясь на национальность родной матери, принимаешь немецкое гражданство». «Все было несколько не так, — сказал Аттила. — От своего звания я действительно отказался, но от гражданства не отказывался. Оставаясь венгерским подданным, я стал капитаном восемьдесят третьей танковой дивизии СС». «А зачем ты это сделал?» — с любопытством спросил дядюшка Аттила. Сын начал что-то путано говорить о политике, но я из его объяснения понял только то, что венгерские руководители и генеральский корпус под нажимом плутократов якобы саботируют все усилия немецкой армии. Он же солдат и хочет с честью сражаться вместе с теми, кто серьезно воспринимает борьбу. Войска СС, по его словам, состоят из лучших представителей немецкого народа, так сказать, из элиты нации, а поскольку и в его жилах по материнской линии, течет немецкая кровь, он имеет полное право на такой выбор, и он следует зову крови.

Чаба с горечью засмеялся и, пробежав пальцами по клавишам, заметил, обращаясь к брату: «Ты окончательный идиот. Разве не все равно, убьют ли тебя в эсэсовском мундире или же в венгерской форме? Только сумасшедший может идти на верную смерть, думая о престиже». Аттила начал кричать, оскорблять брата, и отцу лишь с большим трудом удалось призвать его к порядку. Затем генерал подошел к сыну и спросил: «Следовательно, ты капитан войск СС?» — «Да, так!» — «Убирайся! Вон из моего дома, пока я плетью тебя не выгнал!» Тут тетушка Эльфи принялась умолять мужа, чтобы он смилостивился и простил сына, но тот остался непреклонным. Когда Аттила ушел, я разговаривал с его отцом. Чаба и Андреа находились тут же, тетушка Эльфи вышла из комнаты сильно расстроенная.

Этот инцидент очень повлиял на генерала: он сразу состарился на несколько лет, по одному его виду было заметно, что решение старшего сына его доконало. Однако я все же осмелился задать ему вопрос: «Неужели вина Аттилы так уж велика? Он же будет сражаться против красных, а не против венгров». После долгого раздумья дядюшка Аттила ответил мне, что, по его твердому убеждению, Гитлер — авантюрист, а войска СС являются вооруженными силами нацистской партии, а не Германии. В истории бывают или могут быть такие периоды, когда цели партии противоречат интересам страны. В этих случаях и страну и народ нужно защищать от партии. Партии появляются и исчезают, а Германия и немецкий народ остаются. Семья Эльфи фон Гуттен, или просто Гуттены, в первую очередь немцы, они служат не партии, а немецкому отечеству. Аттила и нацистская партия, в которую он вступил, приведут немецкий народ к гибели... Вот такой произошел разговор, и тогда меня охватило разочарование, поскольку я понял, что дядюшка Аттила страшно ненавидит Гитлера.

Эккер понимающе закивал и, посмотрев на Феликса, спросил:

— Ну, Феликс, вы теперь понимаете, в каком направлении мы движемся?

— Да. Рассказ господина священника показался мне вполне убедительным. Выходит, что генерал Хайду ненавидит не только коммунистов, но и Германию тоже.

— Нет, не Германию, а только фюрера, — запротестовал Эндре, — только режим национал-социалистов.

— По нашему убеждению, — уверенно заявил Вебер, — фюрер и его партия — это то же самое, что Германия.

Эккер поднял руку: он не любил, когда кто-то отнимал у него инициативу.

— Мой дорогой, — обратился он к священнику, — когда вы в последний раз встречались с Чабой?

— Год назад, перед отъездом на фронт.

— А с Миланом Радовичем?

— Восемь лет назад, незадолго до его ареста. — Эндре немного подумал: — Да, я это хорошо помню. Милана арестовали осенью тридцать шестого года, вернее, в августе. — Худое лицо священника от волнения окрасилось густым румянцем. — А что с ним? Я слышал, что он умер. Я очень много молился за него.