Семейство Доддов за границей - Чарльз Ливер

Часто я замѣчалъ, что, будучи по совѣсти совершенно убѣжденъ въ моей невинности, мистриссъ Д. старается поколебать мое собственное убѣжденіе въ моей правотѣ, и наконецъ успѣваетъ доводить меня до того, что я считаю себя невиннымъ преступникомъ. Ошибочна или нѣтъ бываетъ тогда моя горесть, но, увѣряю васъ, милый Томъ, самый отчаянный злодѣй не позавидуетъ въ этихъ случаяхъ моему положенію.

Я сидѣлъ мрачный, безмолвный подъ внезапно-постигавшими меня ударами; и хотя Мери Анна говорила мало, но ея краткія: „согласитесь, папа“, — „вы сами помните, папа“, — „вы сами это скажете, папа“, достаточно пополняли оркестръ. Я не говорилъ ничего, но все думалъ и думалъ. Мысли мои были таковы: подобнаго случая въ Ирландіи съ нами не было бы. Зачѣмъ же намъ продолжать подвергаться новымъ промахамъ въ этомъ родѣ? Зачѣмъ жить въ землѣ, гдѣ не умѣемъ даже отличить знатнаго жениха отъ мошенника?

Такъ мы доѣхали до Донаушингена, гдѣ остановились обѣдать и гдѣ нагнала насъ прислуга, для которой оставили мы въ замкѣ свой экипажъ. Почтальйонъ передалъ мнѣ записку отъ Морриса, въ которой говорилось, что Джемсъ пріѣдетъ къ намъ завтра прямо въ Констанцъ. Вся компанія, пріѣхавшая въ каретѣ: Бетти, Августина, Патрикъ, другой лакей и еще пятый, незнакомый человѣкъ — всѣ были мертвецки-пьяны, такъ-что ужь впослѣдствіи могли объяснить намъ появленіе незнакомца. Впрочемъ, было не до разспросовъ. Поздно ночью мы доѣхали до Констанца, гдѣ и остаемся до будущихъ распоряженій.

Но, разсказавъ подробно наше приключеніе, скажу вамъ о таинственномъ спутникѣ Патрика и Бетти. Наша служанка также воспламенилась въ замкѣ брачными намѣреніями, и, не страшась, что предметъ ея страсти принимаетъ ложный титулъ, называясь пастухомъ Ѳаддеемъ, отдала ему свою руку. Тотчасъ, послѣ нашего отъѣзда, они повѣнчались и во всю дорогу продолжали свадебный пиръ. Если бъ дура Бетти Коббъ вышла за новозеландца или каффра, вѣроятно, ея мужъ былъ бы красивѣе избраннаго ея сердцемъ шварцвальдскаго калибана. Теперь вопросъ: что намъ съ нимъ дѣлать? — потому-что ни мистриссъ Д. не хочетъ разстаться съ Бетги, ни Бетти съ владыкою своей души. Приходится таскать съ собою по Европѣ этого урода, ростомъ въ сажень; надобно кормить и одѣвать это новое заграничное пріобрѣтеніе. Интереснѣе всего то, что онъ гордится своимъ званіемъ и не хочетъ мѣнять пастушескаго жезла на лакейскую ливрею. Ѣстъ онъ по-крайней-мѣрѣ за троихъ и значительно содѣйствуетъ трактирщикамъ въ опустошеніи нашихъ кармановъ.

На какомъ основаніи внезапно привязались мистриссъ Д. къ супругѣ этого прожорливаго звѣря — не знаю; до-сихъ-поръ она вѣчно бранила ее, проклинала день, когда взяла ее съ собою, а теперь, когда содержать ее съ мужемъ стало намъ дѣйствительно-убыточно, мистриссъ Д. не хочетъ и слышать о разлукѣ съ нею. Это опять женская странность, для меня непонятная.

Но заключу существеннымъ: денегъ, денегъ, денегъ! милый Томъ; пришлите мнѣ ихъ скорѣе и больше! Возьмите ихъ откуда хотите, но пришлите мнѣ денегъ — вотъ единственная просьба вашего

Преданнѣйшаго

Кенни Дж. Додда.

PS. Джемса еще нѣтъ до-сихъ-поръ.

Констанцъ вовсе не швейцарскій, а баденскій городъ, какъ я узналъ сейчасъ отъ полицейскаго, который приходилъ спросить: кто мы и по какимъ дѣламъ пріѣхали. Отвѣчать на это не такъ легко, какъ онъ воображаетъ.

Часть пятая и послѣдняя

ПИСЬМО I

Мери Анна Доддъ къ миссъ Делэнъ, въ Боллиделэнъ.

О, съ какою любовью бросаюсь я въ объятія твои, мой другъ! Какъ умоляю тебя дать мнѣ убѣжище въ твоемъ нѣжномъ сердцѣ! Все кончено, мой милый другъ, все миновалось! Ты изумляешься, ты блѣднѣешь, ты дрожишь; но успокойся, Китти, и выслушай меня. Я безсильна, я беззащитна передъ упреками дружбы! Ты обвиняешь меня, ты готова произнести мой приговоръ… о, остановись, мой другъ! Я виновата, признаюсь въ томъ; я преступница! Ты говоришь: «все кончено! Такъ Мери Анна смѣялась, играла его чувствами! измѣнила ему въ послѣднюю минуту!» Да, ты обвинишь меня въ этомъ! Трепещу и сознаюсь въ своей винѣ; но я не такъ виновна, какъ ты можешь думать. Выслушай мои оправданія; будь снисходительна, будь сострадательна.

Сознаюсь во всемъ, не отрицаю ничего. Не могу даже сказать, что чувства мои измѣнились по долгомъ, основательномъ размышленіи. Не могу сказать, что боролась съ моими сомнѣніями, уступила имъ, только обезсиленная борьбою — нѣтъ, мой другъ, не могу хитрить съ тобою. Признаюсь тебѣ, что въ то самое утро, какъ письмо твое было получено мною, въ ту минуту, какъ мои горячія слезы текли, падая на страницы, исписанныя твоею рукою, какъ я цаловала строки, дышавшія твоею любовью, въ эту минуту мгновенно озарился мой горизонтъ; пространство населилось образами и лицами; предостерегающіе голоса раздались вокругъ меня и надо мною, и прочитавъ твои слова: «итакъ, если все твое сердце нераздѣльно принадлежитъ ему…» — я затрепетала, Китти, глаза мои наполнились слезами, грудь моя взволновалась рыданіями и я, въ смертельной тоскѣ воскликнула: «о, спасите меня отъ клятвопреступленія, спасите меня отъ меня самой!»

Да, твое письмо разрушило все. Это была сцена, какою заключается второй актъ Лучіи ди Ламмермуръ. Мама, баронъ, Джемсъ — всѣ были готовы къ совершенію брака; и, какъ Лучія, одѣтая ужь въ подвѣнечное платье, съ розами въ волосахъ, въ очаровательномъ уборѣ изъ брюссельскаго кружева на головѣ, я предстала имъ блѣдная, трепещущая! Роковой вопросъ твой звучалъ въ ушахъ моихъ, какъ грозный голосъ неумолимаго, правдиваго судьи: «все ли твое сердце нераздѣльно принадлежитъ ему?» — «нѣтъ, нѣтъ!» вскричала я громко, «не принадлежитъ, не будетъ принадлежать!» Не помню, въ какой дикой рапсодіи высказались мои волненія; не помню, какимъ бурнымъ водопадомъ излилось мое сердце. Я говорила въ томъ восторженномъ энтузіазмѣ, какимъ возносилась древняя пиѳія. Я не знаю ничего; слышала только потомъ, что сцена была невыразимо-ужасна. Баронъ, бросившись на своего арабскаго коня, ускакалъ въ лѣса; Джемсъ, въ изступленіи, увлекаемый какимъ-то мщеніемъ — кому, за что, не зналъ онъ самъ — поскакалъ за нимъ; мама упала въ обморокъ, испуская ужасные вопли; самъ папа, который такъ флегматиченъ, кричалъ въ ужасѣ и рвалъ на себѣ волосы.

Сцена перемѣняется. Мы скачемъ по констанцской дорогѣ. Замокъ съ густыми своими лѣсами исчезаетъ за нами; дикія горы Шварцвальда встаютъ вокругъ насъ. Мрачныя сосны киваютъ намъ своими величественными глазами; хоръ лѣсныхъ птицъ провожаетъ насъ тоскливою пѣснью; скалы, обрывы, кипящіе каскады мелькаютъ передъ нами; мы скачемъ, скачемъ; но еще быстрѣй несется вмѣстѣ съ нами тоска, вѣрная наша спутница.

Мы прибыли въ Констанцъ въ полночь. Я бросилась въ постель, и рыдала, пока задремала въ изнеможеніи. Сладки, сладки были эти слезы: онѣ лились кристальною струей изъ переполненнаго бассейна — да, переполнено было грустью сердце твоей бѣдной Мери Анны!

Не отъ раскаянія о проступкѣ я плакала — нѣтъ; я отдавала половину сердца, обѣщая все сердце свое нераздѣльно. Не потому, что чувствую себя виновною въ обманѣ — умоляю тебя о снисхожденіи, о поводѣ, Китти — нѣтъ: я прошу состраданія, пробудившись къ ужасному сознанію, что не могу быть любима такъ, какъ могу любить; къ отчаянной мысли, что не внушаю страсти, которая одна вознаграждаетъ за муки любви. Ахъ, Китти! любовь — страданіе., ужаснѣйшее всѣхъ страданій, О, желаю тебѣ никогда не чувствовать этой терзающей страсти съ ея мучительнымъ блаженствомъ.

Не упрекай меня, Китти: мое сердце уже упрекало меня горько, ужасно! Сколько разъ я спрашивала себя: «кто же ты, осмѣливающаяся отвергать санъ, знатность, богатство, блескъ, славное имя? Если всего этого и преданной любви тебѣ мало, чего же ты ищешь?» О, сколько разъ я вонрошала себя, и единственнымъ отвѣтомъ былъ тяжелый вздохъ сердца, скорбный голосъ душевнаго страданія! Да, мой другъ, кто знаетъ меня, не обвинитъ въ суетности, желаніи обманчиваго внѣшняго блеска. Ты знаешь лучше всѣхъ, что не таково сердце мое, не таковы его слабыя струны.

Въ избыткѣ скромныхъ думъ, я могу цѣнить себя ниже, чѣмъ требуетъ самое безпристрастное сужденіе; и если счастіе въ низкой долѣ, я, не колеблясь, готова избрать ее. Суди объ искренности словъ моихъ изъ того, что я только теперь разобрала свой гардеробъ, остававшійся въ ящикахъ. Ахъ, Китти, еслибъ ты его могла видѣть! Папа былъ благородно-щедръ, онъ позволилъ мнѣ шить и покупать все, что только я вздумаю. Разумѣется, это пробудило во мнѣ не расточительность, а осмотрительную скромность желаній, и я ограничилась единственно необходимымъ, absolument nécessaire. Назову тебѣ изъ своихъ вещей только двѣ кашмировыя шали, три восхитительные écharpes брюссельскаго кружева, двѣнадцать утреннихъ визитныхъ и осьмнадцать вечернихъ бальныхъ платьевъ; подвѣнечное платье валансьенскаго кружева, отдѣланное жемчугомъ и брильянтами; спереди на корсажѣ также брильянтовая лилія, съ жемчужинами, представляющими капли росы — мысль очень-милая и вмѣстѣ простая, совершенно-приличная характеру подвѣнечнаго платья: невинность въ скромной долѣ. Платье для визитовъ на другой день, напротивъ, чудо великолѣпія! А еслибъ ты видѣла, какія у меня шляпки… Ахъ, какъ я люблю эти миньятюрныя шляпки! Какъ мило умѣютъ носить ихъ француженки! Какъ граціозенъ и гармониченъ весь туалетъ дамы, или дѣвицы, умѣющей одѣваться!