Граф в законе. Изгой. Предсказание - Владимир Смирнов

Евангелие от Матфея».

Виктор хотел было сунуть книжицу обратно в карман, огорченно подумав, что эти давно известные заповеди уже не для него, но все же откинул титульный лист, начал бегло пробегать взглядом строки. Мягкая ритмика белых стихов расслабляла, умиротворяла. Откинул вторую страницу. Что-то незнакомо дерзкое, раскованно-вольное вдруг приоткрылось ему.

Как действие в хорошем детективе, напряженно и стремительно развивал Сидоренко свою идею, еще затененную, ощутимую лишь интуитивно. Казалось даже, что эта идея как бы сама пробивалась к читателю, готовая удивить, принести нечто неожиданное. Во всей своей истинно земной правоте проявилась она лишь на последних страницах.

Сначала Виктор отчетливо услышал отчаянный голос Иисуса Христа, несущего крест на Голгофу:

…Ох, тяжко! Снова камень брошен.А вот еще! Безжалостна толпа……Еще! Еще! Мне больно! Пощадите!Невероятно. Разве люди вы?..

Потом просто ошеломило авторское бунтарство: в поэме был попран, отброшен вековой христианский завет всепрощения.

…Вот гвоздь блеснул на солнце…Понимаю!!Вампиры! Кровопийцы! Палачи!Нет, не хочу!Мне больно!Умираю!Не прибивайте!Больно!Больно мне!Спаси, Всевышний!Верю! Верю! Верю!Спаси меня!Ужасен этот мир!Я ненавижу их!!!Возьми меня на небо!Вовек не будет на земле любви!!

* * *

Кольни его копьем.Пусть дохнет поскорее.А нам пора домой.Несносная жара!

Перелистнув последнюю страницу, Виктор долго сидел неподвижно, глядел в желтую воду пруда. Было гнусно и горестно.

Иисус! Святой Иисус! Великий Иисус! Ты озлобился на людей?

Ужасен этот мир!Я ненавижу их!

А потом полюбил? Простил? За что полюбил? За что простил? За их бесчувствие: «Пусть дохнет поскорее»? Как понять тебя?

Мне нужно это узнать!.. Я ведь тоже на своей Голгофе. Загнан к этому гнилому пруду. Что мне делать? Молчишь? Молчишь. Ты же потом вознесешься. А я?

А я останусь изгоем, обреченным на забвение. Меня преследуют те, кто бросал в тебя камни, а еще ублюдки Пана, еще московская милиция. И никакой надежды. У меня есть от кого бежать, но я не знаю, куда бежать. Никто меня не ждет. Никому я не нужен. Один. Совсем один. Знаешь, Иисус, мне сейчас хочется завыть жутким отчаянным воем осиротевшего шакала.

Глава 16

Месть

В одном африканском племени кормили, поили и угощали собственными женами плененных врагов. А когда они, пресыщенные, засыпали, в рот им капали чуточку слизи ядовитой древесной лягушки.

Голод все-таки вытянул его из парка, усадил за столик кафе, раскинувшегося на тротуаре. Ел пресные сосиски, запивал кисловатым пивом.

Нагло, как диковинку, рассматривали его безучастные глазницы широкоплечих домов, и от этого он еще больше замыкался в самом себе, в своей разъедающей душу тоске. Это была уже не тоска, в которой всегда теплится надежда, а мертвящая скука, окруженная неистребимым запахом вечной тленности. Одно оставалось желание — распылиться навсегда в бескрайнем мироздании.

Если бы Виктор глянул сейчас на себя в зеркало, он ужаснулся бы: глаза умирающего животного, наполненные мировой скорбью.

«Кольни его копьем. Пусть сдохнет поскорее».

Случайно всплывшая строка, как бикфордов шнур, привела к неожиданному взрыву. Все скопившееся внутри вдруг взметнулось яростным протестом.

«Нет! — в страхе крикнул он самому себе, — Хватит истерик! — приказал властно. — Рано мне на Голгофу!» Это уже был спокойный голос рассудка, пробившегося наконец сквозь оцепеневшие эмоции.

Теперь уже едко и злобно поднялась притихшая обида. Обида на глазницы домов, на кислое пиво, на безликие тени прохожих. Нет, он не будет жаловаться на летящие камни… не простит причиненную боль. Он будет мстить, расчетливо и безжалостно. А потом… потом отменит, запретит всякое зло.

В сумбуре новых встревоженных мыслей мелькнула какая-то очень интересная. Он уцепился за нее. Не отпускал. Развивал, осмысливал, оценивал. Наконец, сдерживая нетерпение, распрямился, встал решительно и быстро зашагал по тротуару, пробегая взглядом расклеенные у подъездов вывески.

Долгий путь завершился возле белого панно, на котором рельефно золотилось: «Банк „Мегаполис“». Подойдет? Попробуем!

За дверями встретил его одутловатый крепыш-охранник.

— Вы к кому?

— К управляющему.

— Его сегодня не будет. Он в отъезде.

— Вы ошибаетесь, — покровительственно заявил Виктор. — Он мне назначил встречу.

— Тогда подождите, — смилостивился охранник, окинув опытным взглядом дорогой костюм клиента.

Виктор присел неподалеку от него на стул.

— Ох, оставил записную книжку. Как зовут управляющего?

— Максим Максимыч, — любезно ответил охранник.

Странный банк. Не видно клиентов. Нет привычного операционного зала с кассирами за окошечками. Длинный темный коридор. Двери без табличек. В конце коридора массивная, совсем тюремная решетка. Может, хранилище? Вот куда бы заглянуть.

Время тянулось нудно. Одутловатый охранник, лениво зевая от истомившего его безделья, вынул из брючного кармана сиреневый кошелек, стал скрытно перебирать пальцами сложенные там деньги.

«Пять… десять… двадцать… двадцать две… Еще три часа сидеть. Хоть бы позвонил, гад такой. На бутылку дам. А на закусь пусть сам ищет…»

«Что я здесь сижу? — подумал Виктор. — Управляющего нет. Кассира с сейфом не видно. Взламывать хранилище — не моя специальность…»

Он прошелся по коридору. Приоткрыл одну дверь, другую, третью. Сидят озабоченные чиновники, как в любой другой конторе. Деньгами не пахнет. Надо искать что-нибудь другое.

Сквозь застекленную парадную дверь увидел, как из-за угла дома медленно выползла лоснящаяся зеленым цветом бронированная машина, остановилась у входа, из кабины выпрыгнул парень в ковбойской шляпе с полями, опустившимися зонтиком, и, придерживая правой рукой кобуру, прошел мимо охранника в одну из безымянных комнат. Вскоре тем же путем проследовал обратно на улицу. Чьи-то услужливые руки протянули ему из машины шесть брезентовых тощеватых сумок. Он понес их в глубь коридора, где уже заскрежетала металлом тяжелая решетка и кто-то зажег внутри хранилища свет.

Неведомая сила подняла Виктора со стула. Не спеша, вдохнув в себя лютую решимость, он направился к освещенному хранилищу.

Массивная решетка поддалась легкому толчку. Трое — шляпа-зонтик и двое, видимо, служащих банка — разом обернулись.

«Я — Максим Максимович… Вы меня узнали… Я — Максим Максимович…»

Прилизанный, как рекламный парикмахер начала века, темнолицый мужчина приветливо откликнулся:.

— Вы уже вернулись? Вот, принимаем от Керженцева валюту.

— Сколько? — спросил Виктор, приближаясь к большому квадратному сейфу, который открывал увесистым ключом другой служащий.

— Шестьсот тысяч. Согласно договору, — ответил прилизанный.

Виктор сказал строго:

— Одну сумку не убирайте. Я возьму с собой.

На лице служащего отразилось замешательство.

«Я — Максим Максимович, ты понял, отбросил все сомнения…»

Взяв брезентовую сумку, Виктор вышел из хранилища и суховато бросил сквозь железные прутья:

— Потом зайдешь ко мне. Оформим как надо.

— Хорошо, хорошо, — закивал прилизанный.

На улице Виктор, ощущая неприятный холодок от спрятанной под пиджак сумки, остановил такси.

— К центру!

Шофер вел машину с уверенной лихостью автогонщика. Но Виктор часто с омерзением отворачивался вправо, когда замечал, как в порыве усердия розовый язык его смачно облизывает искривленные в плотоядной улыбке маслянистые губы.

«Э, черт, опоздал на зеленый. Но баба, баба-то какая! Ух ты! Ну чего, чего прешь на мою полосу! Как с картинки. Ну повезло! Расскажи — не поверят. Чего тормозишь, гад? Объехать его, что ли…»

«Опять бабы!» Виктор едва сдерживал издерганную душу от непредсказуемого взрыва. Можно заставить человека замолчать. Но как заставить его не думать?

Водитель неожиданно предложил:

— Послушай, шеф, а тебе не нужен крохотный японский магнитофончик? Дешево. Дашь пять баксов — и твой.

— Зачем он мне? — удивился неожиданному предложению Виктор. А напряженная душа его от перемены темы осела успокоенно.

— Как зачем? Смотри, на двух пальцах размещается. Здесь нажмешь — записывает, здесь — говорит.

Виктор вспомнил, как мечтал о таком магнитофоне на лекциях в институте, и согласился.

— Давай.