Некуда - Николай Лесков

При появлении доктора человек встал, окинул его с ног до головы спокойным, умным взглядом и, взявшись за ручку одной из боковых дверей, произнес вполголоса:

– Пожалуйте.

В отворенную дверь Розанов увидел еще бульшую комнату с диванами и большим письменным столом посредине. На этом столе горели две свечи и ярко освещали величественную фигуру колоссального седого орла.

Этот орел был генерал Стрепетов.

Генерал Стрепетов сидел на кресле по самой середине стола и, положив на руки большую белую голову, читал толстую латинскую книжку. Он был одет в серый тулупчик на лисьем меху, синие суконные шаровары со сборками на животе и без галстука. Ноги мощного старика, обутые в узорчатые азиатские сапоги, покоились на раскинутой под столом медвежьей шкуре.

При входе доктора генерал поднял голову, покрыл ладонью глаза и, всмотревшись в гостя, произнес:

– Прошу покорно.

Доктор поклонился.

– Очень благодарен, что пожаловали, – сказал опять Стрепетов и, указывая на стул, стоявший сбоку стола, добавил: – прошу садиться.

Доктор ничего не отвечал и молча сел на указанный ему стул.

Стрепетов вынул из кармана синий фуляр с белыми кольцами, осмотрел его и, громко высморкавшись, спросил:

– Вы ведь из революционеров?

Розанов смешался.

Стрепетов, свертывая платок, взглядывал исподлобья на Розанова.

– Это нехорошо отрекаться от своего звания, – заметил Стрепетов после довольно долгой паузы.

– Я не знаю, что вы хотите сказать этим? – проговорил смущенный Розанов.

Стрепетов посмотрел на него и, не сводя своего орлиного взгляда, сверкавшего из-под нависших белых волос, начал:

– Я вас сконфузил. Это утешительно: значит, вы действительно еще русский человек, своего смысла не утратили. Чувствуете, что затевают дело неладное.

Доктор выжидал, что будет далее.

– Р-е-в-о-л-ю-ц-и-я! – произнес с большою расстановкою Стрепетов. – Это какое слово? Слышится будто что-то как нерусское, а? С кем же это вы хотите делать революцию на Руси?

– Вы мне, Александр Павлович, уже раз заметили, что я отрекаюсь от своего звания, а мне и еще раз придется отречься. Я никакой революции не затеваю.

– Верю. Ну, а другие?

– Почем же мне знать, что думают другие! «У всякого барона своя фантазия».

– У всякого есть свой царь в голове, говорится по-русски, – заметил Стрепетов. – Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.

– И я вам верю, – произнес Розанов, смело и откровенно глядя в грозное лицо старика.

Теперешний Стрепетов был не похож на Стрепетова, сидевшего вчера на лавочке бульвара. Он был суров и гневен. Умный лоб его морщился, брови сдвигались, он шевелил своими большими губами и грозно смотрел в сторону из-под нависших бровей. Даже белый стог волос на его голове как будто двигался и шевелился.

«Недаром тобой детей-то пугали», – подумал Розанов, сидя спокойно и храня мертвое молчание.

Это тянулось несколько минут.

– Асессор! – крикнул наконец Стрепетов, ударяя два раза в ладоши.

По лестнице раздались шаги спускающегося человека, потом по ней кто-то быстро взбежал, и в комнату вошел казачок.

– Прикажи подать чаю, – велел Стрепетов, и опять водворилось молчание.

Через десять минут подали генералу большую чайную чашку чаю, а Розанову стакан.

– Вы и должны мне верить, – раздражительно произнес Стрепетов, проглотив два глотка чаю.

– Я вам и верю, – отвечал Розанов.

– Со мной нечего бояться откровенности. Откровенничаете же с кем попало, лишь бы вам потакали по вас.

– Я с вами готов быть совершенно откровенным, – спокойно произнес Розанов.

Генерал взглянул на него и потребовал себе другую чашку чаю.

Он, видимо, обезоруживался, но оставался чрезвычайно возбужденным и серьезным.

– Кто ж это у вас коноводом? Кто этим делом, коноводит?

– Я хочу отвечать вам, Александр Павлович, совершенно откровенно, а мой ответ опять вам может показаться уверткой: никакого коновода я не знаю, и никто, мне кажется, ничем не коноводит.

Стрепетов взглянул на доктора, потом хлебнул чаю и проговорил:

– Ну, это значит еще умнее.

– Так оно и есть, как я говорю.

– А какой это иностранец тут у вас сидит?

– Верно, вы изволили слышать о Райнере?

– Может быть. Что ж оно такое этот, как вы его называете, Райнер?

– Очень честный и умный человек.

– Отзыв завидный. Вы его хорошо знаете?

– Утвердительно на этот вопрос отвечать не могу; но мы приятели.

– А-а?

– Да.

– Откуда ж у вас началось с ним знакомство?

Доктор рассказал в общих чертах все, что мы знаем.

– И вам не пришло в голову ничего разузнать, чего он сидит здесь, в России?

– Он очень скрытен.

– Значит, один за всех молчит. Ну-с, а если он?..

– Это клевета, Александр Павлович, это невозможно: я головою отвечаю, что он честный человек.

– Ну, с головою-то, батюшка, не торопитесь: она ведь пока одна у вас. Ведь не за деньгами же он приехал?

– Нет.

– Значит, что же он такое?

– Если вам угодно… пожалуй, революционер.

– Ну да, социалист, конечно. Другого-то ведь ничего быть не может.

Доктор промолчал.

– Ну вот. А говорите: умный человек он; какой уж тут ум.

– Эх-ма-хма! – протянул, немного помолчав и глубоко вздохнув, Стрепетов. – Какие-то социалисты да клубисты! Бедная ты, наша матушка Русь. С такими опекунами да помощниками не скоро ты свою муштру отмуштруешь. Ну, а эти мокроногие у вас при каких же должностях?

– Вы говорите о…

– Ну, о ваших француженках-то.

– Ни при каких, мне кажется. Болтают и только.

– Экие сороки! Нет, ей-ей, право, это начальство совсем без сердца. Ну что бы такое хоть одну из них попугать; взять бы да попугать блох-то.

– Да взять-то не за что.

– Да так, из вежливости, а то бьются, бьются бабы, и никакого им поощрения нет.

Доктор улыбнулся, и сам генерал не выдержал, рассмеялся.

– Зачем же вы, господа, раскольников-то путаете? – начал Стрепетов. – Ну, помилуйте, скажите: есть ли тут смысл? Ну что общего, например скажем, хоть с этими вашими сойгами у русского человека?

– Мне кажется, их не мешают.

– А книжки на Волгу через кого посылали?

Доктор недоумевал.

– Вы полагаете, что я этого не знаю. Слухом, батюшка, земля полнится. Я с диву дался, узнавши это. Вчера их мужики только отколотили при всем честном народе, а они опять с ними заигрывают.

– Я ни о чем таком не имею никакого понятия, – проговорил Розанов.

Стрепетов зорко посмотрел на него исподлобья и проговорил:

– Как же-с, как же! Илья Артамонович всю эту кладь в воду спустил.

– Бросил книжки в воду?

– Бросил-с.

– В обществе полагают, что раскольники недовольный элемент.

– А вы как полагаете, господин доктор?

– И я так же думаю.

– И думаете, что они пойдут войною против царя?

– Нет, я этого не думаю.

– То-то и есть: вы ведь живали в народе, вам стыдно не знать его; ну какой же он революционер? Эх, господа! господа!

– Мне будет странно говорить вам, Александр Павлович, что я ведь сам опальный. Я без мала почти то же самое часто рассказываю. До студентской истории я верил в общественное сочувствие; а с тех пор я вижу, что все это сочувствие есть одна модная фраза.

– И умно делаете. Затем-то я вас и позвал к себе. Я старый солдат; мне, может быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть каждый думает, кто как хочет, а я по-своему всегда думал и буду думать. Молодежь есть наше упование и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А есть, говорят, другие затеи…

Генерал вдруг остановился и проницательно посмотрел в глаза доктору. Тот выдержал этот взгляд спокойно.

– Ведь всё вздоры какие-то.

– Это ясно, – проговорил доктор.

– Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет.

Генерал опять воззрился в глаза доктора. Тому очень трудно было сохранить спокойствие, но он сохранил его, тоже как человек, который решил, что он будет делать.

– Дети! – произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: – А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.