Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

«Я был уверен, что она в прошлом была коммунисткой и вряд ли сильно изменила свои умозрительные взгляды. <…> Ей было наплевать на то, как много я знаю о ее деятельности до встречи с Оппенгеймером и что я об этом думал. Постепенно я понял, что ничто в ее прошлой жизни и жизни ее бывшего мужа не шло ни в какое сравнение с настоящим. Я пришел к убеждению, что она обрела более крепкую привязанность к Оппенгеймеру, чем к коммунизму, что будущее мужа было для нее важнее коммунизма. Она старалась внушить мне, что муж — смысл ее жизни, и я поддался внушению». Лансдейл затем доложил о своих выводах Гровсу: «Доктор Оппенгеймер — самое важно лицо в ее жизни… за счет сильной воли она сильно повлияла на доктора Оппенгеймера, убедив его не идти на опасные в наших глазах связи».

В загоне из колючей проволоки Китти временами казалось, что ее жизнь проходит под микроскопом. Продукты питания и товары сверх рациона в местном военторге продавались только по талонам. В кинотеатре фильмы крутили два раза в неделю — всего по 15 центов за сеанс. Медицинское обслуживание предоставлялось бесплатно. Дети рождались в таком количестве — за первый год было зарегистрировано около восьмидесяти младенцев и еще десять за следующий месяц, — что маленький госпиталь на семь палат окрестили «деревенской почтой», доставка которой в то время была бесплатной. Когда генерал Гровс посетовал на большое количество новорожденных, Оппенгеймер с кривой усмешкой заметил, что контроль рождаемости не входит в обязанности заведующего лабораторией. Эти слова оказались пророческими и для самого семейства Оппенгеймеров. На тот момент Китти вновь ожидала ребенка. 7 декабря 1944 года в барачном госпитале Лос-Аламоса она родила дочь Кэтрин, которой родители дали прозвище Кроха. Над люлькой повесили табличку с фамилией Оппенгеймера, и люди несколько дней приходили взглянуть на маленькую дочку шефа.

Прошло четыре месяца, и Китти заявила, что ей нужно «срочно съездить домой навестить родителей». Будь то послеродовая депрессия, излишек мартини или состояние супружеских отношений, но Китти находилась на грани эмоционального срыва. «Китти начала падать духом, много пить», — вспоминала Пат Шерр. Кроме того, у Китти и Роберта возникли проблемы с двухлетним сыном. Как и любой ребенок в его возрасте, Питер был непоседой. И по словам Шерр, Китти «не хватало на него терпения». Психолог по образованию, Шерр считала, что у Китти «напрочь отсутствовало интуитивное понимание детских нужд». Китти всегда вела себя сумасбродно. Ее невестка Джеки Оппенгеймер подмечала, что Китти «уезжала за покупками в Альбукерке или даже на Западное побережье, оставив детей на попечение няньки». Домой Китти возвращалась с большущим подарком для Питера. «Видимо, чувствовала себя виноватой и несчастной, бедняжка», — говорила Джеки.

В апреле 1945 года Китти, взяв с собой Питера, отправилась в Питсбург. Четырехмесячную дочь она оставила на руках Пат Шерр, недавно пережившей выкидыш. Поручить заботу о ребенке Шерр порекомендовал педиатр Лос-Аламоса доктор Генри Барнетт. Кроху, или Тони, как ее стали вскоре называть, перевезли к соседке. Китти с Питером отсутствовали три с половиной месяца и вернулись лишь в июле 1945 года. Роберт работал допоздна и навещал дочь только два раза в неделю.

Напряжение последних двух лет начало сказываться на Роберте. Физические признаки угасания видели все: кашель стал беспрерывным, вес снизился до 52 килограммов — кожа да кости для человека ростом 178 сантиметров. Роберт не жаловался на упадок сил, но постепенно — день за днем, мало-помалу — буквально таял. Нагрузки на психику были еще сильнее, хотя и не так заметны. Роберт привык бороться с нервно-психическим стрессом, и все-таки рождение Крохи и отлучка Китти сделали его непривычно легкоранимым.

«Он очень странно себя вел, — вспоминала Шерр. — Приходил, сидел и болтал со мной, даже не взглянув на ребенка. Она могла быть где угодно, он даже не просил побыть с ней».

Наконец однажды она спросила: «Ты бы не хотел посмотреть на свою дочь? Она прекрасно подросла». А он: «Да-да…»

Прошло два месяца, и в один из приходов Роберт спросил Шерр: «Ты, похоже, сильно полюбила Кроху». Шерр буднично ответила: «Ну, я люблю детей, и когда ухаживаешь за ребенком, будь он твой собственный или чей-то еще, ребенок становится частью твоей жизни».

Ответ Оппенгеймера огорошил Шерр: «Ты не хочешь ее удочерить?»

«Разумеется, нет, — ответила она. — У нее есть свои родители».

Когда Шерр спросила, почему Роберт это сказал, тот ответил: «Потому что я не умею ее любить».

Шерр заверила его, что подобные чувства нередко встречаются среди родителей, разлученных с ребенком, и что со временем он «привяжется» к дочери.

«Нет, я не из тех, кто привязывается», — возразил Оппенгеймер. Когда Шерр спросила, обсуждал ли он вопрос с женой, Роберт ответил: «Нет-нет, я прощупывал тебя, потому что для ребенка важно иметь дом, где его любят. И ты такой дом предоставила».

Разговор смутил и расстроил Шерр. Она уловила, что, несмотря на абсурдность предложения, оно было продиктовано искренними эмоциями. «Мне показалось, что такое могла мне сказать только личность, имеющая совесть. <…> Передо мной стоял человек, отдающий отчет в своих чувствах и в то же время считающий себя виноватым за них, желающий обеспечить своему ребенку родительское внимание, которое был не в состоянии дать сам».

Вернувшись в Лос-Аламос в июле 1945 года, Китти по обыкновению осы́пала Шерр подарками. Китти застала поселок в предельном напряжении: мужья не вылезали с работы, жены пуще прежнего жаловались на оторванность от мира. Китти начала приглашать на коктейли небольшие группы женщин посреди дня. Джеки Оппенгеймер, приезжавшая в Лос-Аламос в 1945 году, запомнила одно из таких мероприятий: «Хорошо известно, что мы не ладили, и она, похоже, решила, что нас должны видеть вместе. Как-то раз она пригласила меня на коктейль — в четыре часа дня. Я пришла и застала на месте четверых или пятерых женщин, собутыльниц Китти, мы просто сидели — почти молча — и пили. Мне стало противно, и я больше там не появлялась».

В это время Пат Шерр еще не считала Китти алкоголичкой. «Она немного выпивала, — вспоминала Шерр. — В четыре смешивала себе первый коктейль и продолжала в том же духе, но язык у нее никогда не заплетался». Пьянство еще станет для Китти проблемой в будущем, однако, по словам еще одного близкого друга, доктора Хемпельмана, «в Лос-Аламосе она определенно не пила больше других». Алкоголь лился на «холме» рекой, и у некоторых многомесячная изоляция в маленьком поселке вызывала подавленность. «Сначала было весело, — вспоминал Хемпельман, — но с течением времени все устали, сделались нервными и раздражительными, и хорошего стало меньше. Все сидели друг у друга на голове. Развлекаться приходилось с теми же людьми, с кем только что виделся на работе. Друг приглашает на ужин, у тебя нет других дел, но идти все равно не хочется. И они это, конечно, чувствовали. Проезжая мимо твоего дома, видели стоящую перед ним знакомую машину. Все всё про всех знали».

Помимо периодических послеобеденных выездов в Санта-Фе, единственной отдушиной служили ужины в глинобитном доме мисс Эдит Уорнер в Отови — «месте, где шумит вода» — на берегу Рио-Гранде в двадцати милях пути по извилистой дороге. Оппи познакомился с мисс Уорнер во время конно-вьючного похода с Фрэнком и Джеки в каньон Фрихолес. На обратном пути от них сбежала лошадь, Оппи погнался за ней и остановился перед «чайной» мисс Уорнер. «Мы выпили чаю с шоколадным пирожным и поговорили, — писал потом Оппенгеймер. — Это стало нашей первой незабываемой встречей». Одетый в голубые джинсы и ковбойские сапоги со шпорами Роберт в глазах Уорнер выглядел как «стройный, жилистый герой вестерна».

Мисс Уорнер, дочь священника из Филадельфии, приехала на плато Пахарито в 1922 году, пережив в возрасте тридцати лет нервный срыв. Вместе с напарницей, пожилой индианкой Атилано Монтойя, которую местные индейцы звали Тилано, Эдит открыла в своем доме чайную для туристов. Женщина жила крайне неприхотливо.