Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

Большинство жен ученых в Лос-Аламосе приспособились к суровому климату, оторванности и ритму жизни на «холме», однако Китти ощущала себя попавшей в западню. Она страстно желала, чтобы Лос-Аламос принес славу мужу, но ее собственная карьера ботаника зашла в тупик. Проработав год у доктора Хемпельмана на анализах крови, она уволилась. Кроме того, Китти страдала от общественной изоляции. Когда она пребывала в хорошем настроении, то относилась и к друзьями, и к незнакомцам с теплотой и обаянием. В то же время все чувствовали, что в ее характере есть и острые грани. Она часто сохраняла напряженный, недовольный вид. На встречах и вечеринках могла бы болтать о пустяках, но, по выражению одной знакомой, «предпочитала говорить о важном». Молодой польский физик Джозеф Ротблат иногда видел ее в компаниях или за ужином в доме Оппенгеймера. «Она выглядела очень надменной и заносчивой», — говорил Ротблат.

Секретарша Оппенгеймера Присцилла Грин Даффилд занимала идеальную позицию, чтобы наблюдать за Китти со стороны. «Она была очень порывистым, очень интеллигентным, очень энергичным человеком». На Пат Шерр, соседку и жену еще одного ученого, стремительная личность Китти действовала угнетающе. «Внешне она была весела, источала душевное тепло, — вспоминала Шерр. — Со временем я поняла, что в ней нет настоящей теплоты к людям, что это было частью ее жуткой потребности в чужом внимании, симпатии».

Подобно Роберту, Китти имела привычку задаривать людей. Когда Шерр пожаловалась на керосиновую плиту в своем доме, Китти подарила ей электрическую. «Она дарила мне подарки, обхаживала со всех сторон», — говорила Шерр. Другие женщины, однако, находили ее повадки граничащими с оскорблением. Так же думали многие мужчины, хотя Китти и предпочитала мужскую компанию женской. «Она была одной из немногих женщин, кого мужчины, приличные мужчины, называли стервой», — вспоминала Даффилд. При этом секретарша признавала, что ее начальник доверяет Китти и советуется с ней по самым разным вопросам. «Он прислушивался к ее советам не меньше любого другого, кого просил высказать свое мнение», — считала Даффилд. Китти без оглядки перебивала мужа, но, согласно воспоминаниям одной из знакомых, «это его никогда не раздражало».

В начале 1945 года у Присциллы Грин Даффилд родился ребенок, и Оппенгеймеру понадобилась новая секретарша. Гровс предложил на выбор несколько опытных кандидаток. Оппенгеймер отвергал их одну за другой, пока однажды не попросил перевести к нему Энн Т. Уилсон, симпатичную светловолосую голубоглазую девушку двадцати лет, которую Оппи приметил в вашингтонском офисе Гровса. «Он [Оппенгеймер] остановился у моего стола — прямо у двери в кабинет генерала, и мы поговорили, — вспоминала их первую встречу Уилсон. — Я буквально проглотила язык — передо мной стояла легендарная личность, и частью легенды были слухи о том, что все женщины в его присутствии теряют дар речи».

Польщенная Уилсон согласилась переехать в Лос-Аламос. Перед самым отъездом начальник контрразведки Гровса Джон Лансдейл предложил ей сделку: он пообещал платить 200 долларов в месяц, если Энн каждый месяц будет присылать ему отчет о том, что наблюдала в кабинете Оппенгеймера. Шокированная Уилсон наотрез отказалась. «Я сказала ему, — потом рассказывала она, — Лансдейл, сделайте вид, что вы мне ничего не говорили». Гровс заверил ее, что после переезда в Лос-Аламос она будет служить одному Оппенгеймеру. После войны Энн узнала, — возможно, не удивившись, — что Гровс распорядился наблюдать за ней всякий раз, когда она покидала Лос-Аламос. Он, очевидно, полагал, что Энн Уилсон слишком много знала, чтобы оставлять ее без присмотра.

По приезде в Лос-Аламос новая секретарша обнаружила, что Оппенгеймер заболел ветрянкой и слег с сорокаградусной температурой. «Наш худющий, изможденный директор, — писала жена одного из физиков, — выглядел со своими горячечными глазами, красными пятнами на лице и беспорядочной щетиной как святой на портрете XV века». Вскоре после его выздоровления Уилсон пригласили на коктейль в доме Оппенгеймера. Хозяин смешал для нее один, потом второй знаменитый мартини. Девушка не успела привыкнуть к разреженному воздуху, и мощная смесь ударила ей в голову. Уилсон запомнила, как ее вели под руку в комнату, выделенную ей в общежитии медсестер.

Энн Уилсон была в восторге от своего харизматичного начальника и преклонялась перед ним. Тем не менее в свои двадцать лет она не испытывала романтического влечения к Оппенгеймеру, женатому мужчине, который был в два раза старше ее. И все же Энн была молода, умна и привлекательна — на «холме» поползли слухи о новой секретарше босса. Через несколько недель после прибытия в Лос-Аламос она начала получать розу в вазе, доставляемую из цветочного магазина в Санта-Фе каждые три дня. Загадочные розы прибывали без записок. «Я была совершенно обескуражена и по-детски носилась с вопросом: “Кто же этот тайный возлюбленный? Кто шлет мне прекрасные розы?” Я так и не узнала. Наконец кто-то сказал мне: “Есть только один человек, кто стал бы это делать, — Роберт”. Ну, сказала я, это просто смешно».

Как нередко бывает в маленьких поселках, вскоре распространились слухи, что у Оппенгеймера якобы интрижка с Уилсон. Она всегда это отрицала: «Должна вам сказать, что я была слишком молода, чтобы им заинтересоваться. Сорокалетний мужчина в моих глазах выглядел древним старцем». Слухи неизбежно дошли до Китти. В один прекрасный день она вызвала Уилсон на откровенный разговор и в лоб спросила, не строит ли она личные планы на ее мужа. Энн остолбенела, как пораженная громом. «Она не могла не заметить мое изумление», — вспоминала Уилсон.

В последующие годы Энн вышла замуж, Китти успокоилась, и между женщинами возникла длительная дружба. Если Роберта действительно влекло к Энн, то анонимные алые розы выглядят как подарок в его духе. Он был не из тех мужчин, кто первыми начинают действия на любовном фронте. По наблюдениям самой Уилсон, женщин тянуло к Оппенгеймеру как магнитом: «Он был настоящим дамским кавалером, — рассказывала Уилсон. — Я видела это сама и еще больше слышала». В то же время он оставался мучительно застенчивым и даже нелюдимым. «Он умел сопереживать, — говорила Уилсон. — В этом, мне кажется, и заключался секрет его популярности у женщин. То есть он как бы мог читать их мысли — мне об этом многие рассказывали. Беременные женщины в Лос-Аламосе говорили: “Роберт — единственный, кто нас понимает”. Он проявлял к людям воистину ангельское участие». И даже если его влекло к другим женщинам, Оппи сохранял верность в браке. «Они были невероятно близки, — говорил Хемпельман о Роберте и Китти. — Все свободные вечера он проводил дома. Мне кажется, Китти им гордилась, но хотела бы сама побольше находиться в центре внимания».

Плотная опека, которой был окружен Роберт, разумеется, распространялась и на его жену. Вскоре полковник Лансдейл начал задавать Китти осторожные вопросы. Лансдейл умел влезть в душу и быстро понял, что от Китти можно получить важную информацию о настроениях мужа. «У нее было плохое прошлое, — свидетельствовал позже Лансдейл. — Поэтому я использовал каждую возможность, чтобы поговорить с миссис Оппенгеймер». Когда она подала ему бокал мартини, тот сухо заметил, что не может ее вообразить подающей чай. «Миссис Оппенгеймер произвела на меня впечатление твердой женщины с твердыми убеждениями. Подобная личность могла стать — и я отчетливо понял, что действительно стала, — коммунисткой. Только очень сильная личность способна стать настоящим коммунистом». Тем не менее из их уклончивых бесед Лансдейл сделал вывод, что Китти абсолютно предана мужу. Он также почувствовал, что, вежливо играя свою роль, Китти «ненавидела меня и все то, что мне было дорого».

Их сбивчивые беседы превратились в игру. «В нашем жаргоне есть термин “финтить”, — говорил потом Лансдейл, — я финтил, она тоже финтила. <…> Я чувствовал, что она способна пойти на все ради своих убеждений. Я же избрал тактику, показывающую ей, что я человек уравновешенный, искренне желающий оценить положение Оппенгеймера. Вот почему наши беседы занимали так много времени».