Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

дном, показать изнанку, высмеять. Гетевский Мефистофель, лермонтовский Демон казались Озеровскому самыми великими революционерами. В подражание им он даже отпустил себе рыжую молодую бородку по-мефистофельски. Невольно супил брови, волнистые рыжие волосы взбивал отчаянно вверх, чтоб обнажить мятежный лоб. Непокорность, отрицание, какое-то сатирическое отношение ко всему — вот что увидел там, у революционеров, Озеровский.

Участие в революционном движении не дало ему окончить юридический факультет: на другой же год пребывания в университете он был выслан в Архангельскую губернию. Потом бежал и снова был выслан. Отбыв там свой срок, он уже больше не захотел в университет. Написал отцу холодное и пренебрежительное письмо и с головой ушел в революцию. Последние два года перед февралем 1917 года он был выслан «за пределы» и жил в Николаеве, Херсонской губернии, в сентиментальной и патриархальной семье акцизного чиновника, обремененного тремя дочерьми. Из них старшая, Соня, уже кончила гимназию. Озеровский сразу на нее произвел огромное впечатление, во-первых, тем, что о нем каждую субботу приходил справляться городовой, а во-вторых, тем, что самое лучшее время вместо гулянья по бульвару он отдавал книгам.

Осмелившись, из любопытства, заговорить с Озеровским, она увидела перед собой человека из другого мира. Соня стала читать «недозволенные» книжки. Увлекалась все больше и больше. Одно ей казалось странным: отчего же это, по словам самого Озеровского, выходило, что не он и не такие, как он, добьются социализма, а рабочий класс, а что он, Озеровский, есть только «сторонник» рабочего класса. Вообще ей было трудновато освоиться с тем, что к мечте о другой тонкой, прекрасной жизни присоединяется рабочий. Она рабочих знает сама: они черные, замазанные и временами ругаются неприличными словами. Некоторые из них любят грубо толкнуть плечом. Почти все они бьют своих постоянно беременных жен. Спросить Озеровского об этом она стеснялась: раз он так говорил, значит, так оно и есть.

Озеровский ввел Соню в организацию. Это был небольшой круг лиц, собиравшихся время от времени. Большинство были рабочие. За исключением одного из них, они были обыкновенные, черные и по-всегдашнему грубые. Так, они где попало плевали, сморкались не в носовой платок, а «наотмычь». Иногда откровенно икали. И только один из них, Шорнев, был похож скорей на студента: аккуратный, в пиджачке и причесанный. Но и он однажды выказал свою рабочую сущность. Так, идя с Соней на собрание и войдя в неимоверно грязный двор, он вдруг сказал: «Эка воняет как здорово». Вскоре после этого Соня стала замечать за Шорневым и другие недостатки. Он, например, говорил «наверно́е» вместо «наве́рное», «константировать» вместо «констатировать» и раз даже вместо «шестнадцать» сказал «шешнадцать». Наконец Соня не вытерпела и спросила Озеровского:

— А почему вы все говорите — рабочий да рабочий? Почему мы с вами должны быть его защитниками?

— Ах, Соня, да потому что рабочий класс — основа всей нашей современной экономики, на базисе которой покоится все общество со всеми его духовными, нравственными и юридическими аксессуарами. Рабочий класс является творцом и носителем идей социализма, которые исповедываем и мы с вами.

— Хорошо, — ответила Соня, — а можно быть социалистом и вместе с тем не любить рабочих? Ну, положим, за то, что они не в платок сморкаются?

— Любить или не любить… это трудно сказать, но вы как социалистка должны понимать, что рабочий сморкается так потому, что не имеет средств на носовой платок. Он не имеет носового платка потому, что у капиталистов, извините, даже уборные оклеивают шелковыми шпалерами.

— Да, да. Это ведь я все понимаю. Я читала это в ваших книжках. Скажите лучше: не как социалист, а как человек, можете вы любить рабочих?

И вдруг голубые глаза Озеровского показались Соне черными и даже не глазами, а просто ямками. Он как будто в минуту спросил себя и ответил:

— Признаться — да. Я их сердцем люблю.

— За что?

— Вот это уже труднее. Кажется, за широту и за то, что это единственный слой общества, который всеми своими условиями жизни лишен мещанства. Они большие энтузиасты, а лучшие из них любят свою работу, как настоящие художники. Я, например, знал одного литейщика, в архангельской ссылке, который о литейном деле рассказывал, как художник о картинах Рафаэля. Он весь загорался, когда рисовал, как льется металл. В нем была большая радость человеческого могущества, и я поневоле сравнивал его с титаном, закованным в цепи…

Так долго они говорили о психологии рабочего, о русских интеллигентах, отдавшихся целиком рабочему классу. И хоть не сразу, а все-таки стала Соня понимать, что все ее прежние наблюдения над рабочими есть поверхностное скольжение, есть попытка масштабом акцизного чиновника измерить пролетария. Стала это понимать Соня, но до конца продумать не могла. Озеровский же, произнеся Соне несколько речей о любви к рабочему, вдруг впервые почувствовал, что, рассказав об этом вслух, он сам лишился чего-то.

Перед самым февралем, под предлогом ехать учиться, Соня вместе с Озеровским уехала в Москву. Там все — Озеровский, Ключников, Шорнев — ранней весной 1917 года в эти светлые, талые, незакатные дни творили великое дело. Все-таки непонятным оставался для Ключникова Озеровский.

Глава II

У ВЛАСТИ

1. ДОКЛАД

В одной из приемных, поскрипывая портфелями, умытые после послеобеденного сна, «спецы» ждали каждый своего вызова на заседание по различным вопросам. Профессор Бордов прислонился к уху бывшего чиновника неокладных сборов и спросил его — не в первый ли раз он здесь. Чиновник неокладных сборов, поморщившись в сторону профессора, заявил, что он здесь бывает слишком часто для того, чтобы помнить, который именно раз. Минутку помолчав, добавил:

— Да все без толку.

— А какой вам особенный толк нужен, — возразил так же шепотом профессор, — доложили, и хорошо, лишь бы пайка не лишали.

И в тихой приемной снова только тикали проверяемые почтенным старичком каждый день часы да скрипели кожаные портфели. От примазанных голов «спецов» воздух приемной наполнялся ароматом, какой бывал раньше в кабинетах либеральных присяжных поверенных средней руки.

Между тем за закрытой белой дверью на заседании «подавался» к обсуждению уже 172-й вопрос. Никита Шорнев, сидевший на заседании, обливался потом, так как с утра был на четвертом заседании. «Ага, мой вопрос», — подумал с отрадой он. Это был вопрос, в котором Шорнев поработал основательно. Помогал ему с полным усердием один его добросовестный «спец», который, просидевши над бумагами несколько ночей без сна, свалился в обморок на предварительном докладе у стола Шорнева. «Вам три минуты, товарищ Шорнев», — заявил председатель. «Сейчас», — ответил тот и, поспешно отворив дверь в приемную, вызвал своего «спеца» на всякий случай. Вошел совершенно