Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

каркал, словно ворон к ненастью. И потом чувствовалось Андронникову, что под спиной его, под ногами, под руками, под затылком все с треском рушится. «Перевернуться надо, перевернуться», — шептал он себе. А сверху на него смотрели два больших глаза. Два глаза без лица. Просто. В пространстве. Два глаза, и больше ничего. Оба глаза без слов мутным светом своим говорили: «Нельзя повернуться, нельзя повернуться». А под затылком, под спиной все трещало, проваливалось. Два глаза без лица то приближались, то удалялись. Мутные, серые. Они смотрят на него, на Андронникова. И он ждал, мучительно ждал, скроются ли эти глаза. И под затылком все ломалось и трещало. Того и гляди, полетит он весь сейчас в пространство, в черноту. Он оперся локтями, приблизил свое лицо к страшным глазам и увидал, что они раскосые. Андронников отстранился, но напрасно: два глаза без лица смотрели на него, не переставая. Теперь они косили все больше и больше, пока, наконец, не взглянули один на другой, отвернувшись от лица Андронникова. Взглянули эти глаза один в другой, превратились в точку и, как снежинка маленькая, полетели в темное пространство. От этого что-то жужжало в ушах Андронникова. А под затылком все ломалось и трещало. «Повернуться надо», — прошептал Андронников.

Повернулся и проснулся.

Было уже поздно.

С тяжелой головой час спустя сидел Андронников в своем кабинете. Приходила разная публика, был, между прочим, фабрикант Копылов, защищавший свой проект.

Андронников слушал невнимательно. Независимо от воли, ум его напрягался в одну сторону: победить Бабаева. Противопоставить усталости силу. Переживал моментами нечто странное: хотелось стулья, столы перевернуть, хотелось отворить двери, окна и призывать. Призывать! Как раньше призывал он. Три года призывал и сам шел, и бился, и уставал, и упорство росло. Пробегали и пробегали недели, дни и годы, а упорство росло. Не уйти ли опять в пекло мастерской? Эх, кабы это было  п е к л о? Все равно, все равно, туда  н а д о  идти.

«Пойду на завод! — решил Андронников. — А здесь? Оставить фабриканта Копылова?..»

Телефонные звонки, доклады, предложения о штатах, о смете, о схемах перебивали его мысли и вертелись, как карусели на базаре: то конь, то лев, то лодочка.

Но мысль билась и боролась, стараясь разорвать мутную паутину вертящихся дней и лиц.

Фабрикант Копылов! Вот в чем дело!

А Бабаев не туда метит, стреляет по воробьям.

Между тем в окна стали хмуриться розовые апрельские сумерки. Барышни с каким-то остервенением, словно гонимые вихрем, бросали свои машинки и сиденья, поспешно пудрились, прятали в большие ридикюли листы чистой бумаги, карандаши и перья, останавливались около уборной, чтобы поправить шляпку, и бежали по лестнице вниз на улицу. Все комнаты учреждения делались похожими на покинутый дом обезлюдевшего города. И только одна уборщица Лукерья шарила по столам, не оставил ли кто-нибудь случайно кусочек сахара.

Андронников поспешно, сбивчиво, зачеркивая и перечеркивая, выводил на бумаге.

«Без создания известной техники невозможно создать коммунизма. Те навыки, которые были приобретены раньше… те навыки…»

«Фу-ты, черт! — подумал он. — Не клеится мысль, совсем не клеится!»

Зачеркнул все написанное.

И опять стал писать, выражая по-другому все одну и ту же мысль. Выбивался из сил, чтобы обосновать ее. Насиловал свой мозг. И каждый раз написанное ему не нравилось.

Совсем вечером ушел он из управления.

И странно: ноги сами понесли его куда-то. В ногах была своя воля. «Куда я иду?» — смутно спрашивал он себя. «В Сокольники, на окраину Москвы», — отвечали ноги и несли его, как паруса челн. Вспомнил Андронников, что бывал он здесь на заводах. Вспомнил автомобильный завод и трамвайный парк.

«Туда, туда», — толкали его ноги. «Зачем? К кому?» — возражал его разум. «Туда, туда», — упрямились ноги. И несли его, как колеса под гору.

Словно жаркое полымя втягивало его в свои красные недра. И нельзя отшатнуться, а идти — сгоришь.

Долго крутился Андронников среди низеньких домиков, у которых стены были пропитаны потом, где каждое окно кричало в улицу о борьбе за хлеб, где ветхое перильце цеплялось за жизнь. Тут, словно ища исхода, как источник в каменистой почве, Андронников ходил, кружился.

Домой вернулся поздно. Пропустил сразу три заседания. И спал без снов в своем номере под стеклянным колпаком.

К нему что-то вернулось от прежнего. И что-то заполняло разрыв между прежним и настоящим. Создавалась связь между прежней борьбой и теперешней судьбой.

И опять, как прежде — хотя еще смутно, — виднелся, мелькая, тернистый путь борьбы, — но другой борьбы, не оглядывающейся на прошлое.

А в двух шагах от него, тут же, вокруг 2-го Дома Советов шумела, кишела совсем по-своему многолюдная, разноцветная Москва.

Генерал Самсониевский, истощенный голодом до сухаря, гордый и непреклонный, в генеральской накидке и хлюпающих галошах (с разрезами сзади для шпор), выходил погулять в театральный садик и шамкал губами «Отче наш». Фабрикант Копылов мелькал на автомобиле: то осматривать склад, то к Бэрнгэму спекулировать бриллиантами.

И проститутки выходили на улицу каждый вечер. И старый еврей, бродячий музыкант, стоя посреди Театральной площади, плакал тонкими переливчатыми звуками.

— О чем это он играет, няня? — спросила однажды проходившая мимо девочка свою няню.

— Видно, кушать хочет, о хлебушке поет, о хлебушке.

Никита Шорнев

Но жизнь не может стоять на месте,

Забыть не может былых шагов.

Из неизданных стихов В. А. Тихомирнова, памяти которого и посвящается настоящее повествование

Глава I

НА БАРРИКАДАХ

1. ВОССТАНИЕ

Убедившись, что пулемет стоит на месте, что проволока полевого телефона крепко прилажена, Никита слез с крыши.

— Куда? — спросил, увидав его, Иван Иваныч Ключников, весь обрызганный грязью, дождем и облитый потом.

— Проверить посты, — ответил Шорнев.

— Да какие там к черту посты? Никаких постов нет. Кто где хочет, там и палит. Зайдем лучше в отель, я покажу тебе, как там расположились ребята.

Пошли. По стенам узкой улицы жались солдаты с винтовками наперевес. Вдали частили пулеметы. У Страстного монастыря изредка ахала трехдюймовка, отчего казалось, что город дает трещины.

В гостинице было пусто.

— Нет ли тут спрятанных пулеметов, надо обойти все уголки, — сказал Никита.

— Да уже все обошли. Идем лучше сюда, — ответил Ключников.

Они вошли в одну из комнат третьего этажа. У раскрытого окна работал студент Озеровский, устанавливая проволоку полевого телефона. Изредка он поглядывал на Городскую Думу в бинокль. У стола сидела 19-летняя Соня с видом гимназистки на экзамене и по отдельным бумажным обрывкам составляла список арестованных, заключенных в отеле.

— Что, товарищ Озеровский, хорошо видно? — спросил Шорнев.

Соня взглянула на Шорнева.