Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

зеленый человек, с самого лица до туфель, сшитых его женою из зеленой кошмы. Косматый, с лысиной посреди темени, он казался столетним лешим, покрытым лесной плесенью и мохом. Когда он, низко поклонившись, сказал «здравствуйте», то все услышали такой скрип, будто отдирают одну половицу от другой. Как на грех, у него еще сегодня болели зубы, но из почтения к высокому заседанию, на которое он шел впервые, ему пришлось повязанный носовой платок с ватой сорвать и спрятать в карман вместе с пропуском.

— Все цифровые данные, касающиеся этого вопроса, — заговорил Шорнев, — находятся в письменном докладе, представленном сюда две недели тому назад. Две недели, кажется? — обратился он к своему «спецу».

— Так точно, — скрипнул тот, — с товарищем курьером отослано, записка за нумером…

— Погодите, — прервал председатель. — Елизавета Ивановна, — обратился он к немного глуховатой девице, — найдите, пожалуйста.

Та, не расслышав, в чем дело, насторожилась, чтобы записывать.

— Найдите отношение отдела за номером… — повторил ей громко на ухо один сосед.

А в это время председатель дал уже «слово» кому-то другому по 173-му вопросу, дабы не терять времени.

Шорнев сам вышел с Елизаветой Ивановной в канцелярию. Рылись в шкафах и столах. «Это второй уже раз, черт возьми», — досадовал Шорнев. Доклада не нашли. Шорнев был возмущен. Но не столько фактом пропажи, сколько тем, что возмущаться-то было некем. Формально ответственность лежала на Елизавете Ивановне, но она так безгласно предана работе, так бесповоротно согнулась в добросовестном труде, с такими добрыми идеалами в душе и с таким неподкупно святым светом в глазах, что на Елизавету Ивановну сердиться никак невозможно.

Понятно, что вопрос Шорнева «по техническим обстоятельствам» был отложен на всеспасающий, знаменитый русский «следующий раз».

Скрипящий «спец», старичок, пошел домой в большом раздумье. По его понятиям, не только пропажа, но даже непредставление к заседанию такого доклада есть уже криминал. Это — с одной стороны, по понятиям. А с другой — по опыту, всегда выходило так, что за подобные упущения никто никогда наказан не был и не будет. Ища выхода из этого служебно-психологического противоречия, старичок остановился на одном решении: значит, виноватых тут нет, потому что у «них», у занимающихся здесь, имеются гораздо более важные дела, и до этого ли — в общем течении мировой революции — ничтожного доклада им дело?!

2. В ДОМЕ СОВЕТОВ

Шорнев же придавал своему докладу огромное значение. Он на нем строил много организационных планов. Написал на эту тему две статьи в «Правде». Он писал там, что крестьянская стихия — это не только «мелкобуржуазная», как ее часто называют — и, по его мнению, не совсем правильно, — нет, это явление сложное и состоит больше из элементов того, что у Успенского названо «Власть земли». Понятие «мелкобуржуазности» в применении к русской крестьянской стихии — просто недостаточно… Готовил даже на основании этого доклада брошюру «Советское строительство». После заседания Шорнев направился в комиссариат. Перерыл там все столы. Мысленно пригрозил отсутствовавшему дежурному. Забрал материалы к докладу, свернул их в не читаемые никем в комиссариате «Известия», по причине их «смутной» печати, и направился домой.

До позднего часа корпел Шорнев над бумагами у себя дома. В час ночи вспомнил, что почти ничего не пил и не ел. Взял свой грязный чайник и пошел за кипятком вниз, к кубу. А в голове все мысли вились, как спирали. В докладе его затрагивался вопрос о выборах в сельские и волостные Советы. Как «процедить» кулака, чтоб не попал в Совет. Это очень трудно. Но даже если б и было легко, все-таки трудно парализовать влияние кулаков на депутатов. И дальше: в России на чашке весов Советов надо, чтобы перевесил не крестьянин, а рабочий. С одной стороны, власть рабоче-крестьянская. С другой — диктатура пролетариата. Надо, чтоб рычаг, упирающийся в эти две точки, был прочно уравновешен и не колебался…

Как раз в этом месте размышлений Шорнева, когда он уже поднимался обратно в свой номер с чайником, наполненным недокипяченной водой, ему встретилась Соня.

— А а, товарищ Соня! Как вы тут?

— Да это товарищ Озеровский просил меня зайти.

— Странно. Вы что же, работаете у Озеровского?

— Да нет, просто была у него. Ну и взяла поручение, так как все равно шла мимо.

— Вот доброе сердце. Помогите-ка и мне.

— В чем?

— Доклад пишу. А вы хоть грамотку мне выправите.

— Да как же? А у вас там не очень сложно?

Соня говорила просто. Глаза ее, черносливины, блестели и смеялись устойчивой природной добротой. Шорнев заметил, что она сильно похудела.

— Зайдите ко мне, — сказал он.

— Хорошо, если не помешаю.

— Когда станете мешать, выгоню.

— Только чтоб не поздно, а то могу не уйти, — и рассмеялась.

В небольшой комнатке Шорнева они пили исчерна-желтую жидкость, которую Шорнев, смотря по времени дня, утром называл кофе, а вечером — чаем. Шорневу казалось, что мысли о докладе в полном порядке спустились куда-то на нижнюю полку в резерв; а там, где они только что были, поместилась Соня. И конечно, он успеет поработать над докладом: ведь целая ночь впереди. К тому же в правом ящике стола только что полученные папиросы.

А сейчас перед ним — Соня. Девушка простая, без предрассудков. Не может быть, чтобы она не поняла его. Не может быть, чтобы он такой, каким сделала его сложная революционная жизнь, прошел мимо нее. Он не мог мыслить ее своей женой, но, с другой стороны, не мог между собой и ею желать других отношений, как таких, которые на старом языке назывались супружескими.

Соня как всегда была окружена сиянием доброты, которая излучалась из ее карих глаз и пряталась где-то в губах, особенно у верхней, немного приподнятой.

Строгость была только в зачесанных назад прямых белых волосах.

Впрочем, она казалась всегда немного холодной и отчасти какой-то такой, как воздух: он есть, а кажется, что его нет.

— Ну, когда же мы с вами будем основательно говорить? — спросил Шорнев.

— Когда угодно, хоть сейчас, — ответила она. И положила свои руки в его.

— Видите ли…

— О-о, — возразила она, — это опять, должно быть, разговор о любви, о новой жизни, о работе…

— Да, — сознался он. Бросил ее руки.

— Ах, зачем это? Ведь так и в старое время было. Где же новое, новое…

Пили чай. В тишине слышалось, как за стеной терли лестницу щеткой поздние уборщики. Изредка гудок автомобиля врывался в комнату.

— А зачем у Озеровского были? — спросил немного хрипло Шорнев.

Соня слегка покраснела.

— Зачем? — повторил Шорнев.

— Мне стыдно сказать, — ответила она.

— А все-таки.

— Видите ли, у моей подруги арестовали мужа. Она меня просила похлопотать.