Альтернативная история - Йен Уотсон

Мрак надвигался.

— Брат, — сказал Оливье, превозмогая эту тьму, крича во весь голос, чтобы одолеть телесную слабость, — брат, взгляни. Враги. Тюрбаны — они неправильные. Не сарацины. Ты понимаешь? Не сарацины.

Может, Оливье это помстилось. Может, он только хотел это слышать. Но голос раздался с другой стороны ночи:

— Я понимаю.

— Я понимаю, — сказал Роланд.

Тяжесть у него в руках не уменьшилась и не увеличилась, но внезапно сравнялась с тяжестью целого мира.

Он узнал гнет смерти. Только не Оливье, не сейчас, не эти широко открытые голубые глаза, жизнь в которых угасла, как несколько секунд назад угас свет.

Граф запрокинул голову и завыл.

— Милорд…

Сухой, спокойный голос. Турпин выглядел усталым: он прилег рядом с Оливье, быть может надеясь, вопреки очевидности, согреть его своим теплом.

Или согреться самому. Не вся кровь на его доспехах принадлежала врагам. Часть ее, свежая и артериально-яркая, поблескивала, вытекая из глубокой раны.

Все они умирали. В том числе и Роланд. Враги позаботились об этом, прежде чем уйти. Граф не собирался рассказывать своим товарищам об ударившем снизу клинке или о том, отчего ему приходится подниматься на ноги с такой осторожностью. Когда он покончит с тем, что должен сделать, он позволит себе умереть. Смерть будет не быстрой и не легкой, но наверняка неизбежной. Подходящая смерть для такого глупца.

Роланд заговорил с деланой беззаботностью и был горд тем, как легко прозвучали его слова.

— Я пойду поищу наших товарищей, — сказал он тому, кто еще мог его слышать, и тому, кто не слышал уже ничего. — Произнесу прощальное слово и присыплю землей тех, кто нуждается в этом.

Турпин кивнул, однако не предложил пойти с ним. И все же, решил Роланд, в жреце еще осталось немного жизни. Достаточно, чтобы посторожить Оливье и отогнать ворон от его глаз. Вороны и прочие падальщики давно уже пировали на поле боя, спеша набить брюхо до наступления темноты.

Он шагал по полю в сгущающихся сумерках. С небес струился тусклый свет. Падальщики кишели здесь густо, как мухи на гниющем трупе, но граф знал, что найдет своих людей там, где птиц больше всего. Двое здесь, трое там, пятеро на остатках щитового круга. Сенешаль короля; граф-палатин, хранитель дворца — не того дворца, что сложен из стен и камней, а хозяйства, путешествующего вместе с королем. Все это было потеряно, все унесли с собой люди в плотно скрученных тюрбанах.

Но не все из явившихся за королевским добром покинули поле боя. Многих своих мертвых они забрали с собой, однако многих оставили — их подгоняла приближающаяся ночь и необходимость сбежать с награбленным, до того как король франков вернется и обрушит на них свой гнев. У ног Роланда, обнявшись, словно любовники, лежали лагерная потаскушка, потерявшая своего мужчину в Памплоне, и один из налетчиков. В груди налетчика торчал нож, а на лице застыло изумление. Роланд не мог сказать, улыбается ли убитая женщина. От нее осталось слишком мало.

Мужчину, прикрытого ее телом, вороны почти не тронули. Роланд схватил убитого за ногу и вытащил на свет. Тюрбан свалился с грязной, нечесаной башки. Граф наклонился, вглядываясь. Лицо безымянное и мертвое. И все же странное. Роланд безжалостно сорвал тунику с трупа, обнажая шею, грудь и живот. Штаны и без того были дырявыми, и под ними Роланд рассмотрел все, что требовалось рассмотреть.

Он испустил долгий вздох. Прижимая руку к ране, чтобы внутренности не вывалились наружу, граф Бретонский зашагал среди вражеских мертвецов. Все то же самое.

Неподалеку от места, где умер Оливье, он нашел последнее доказательство — доказательство, которое вышибло почву у него из-под ног, а дух — из тела. И все же Роланд улыбнулся. Он забрал то, что ему было нужно, а заодно и труп «сарацина». Обратно пришлось ползти. Ночь, дожидавшаяся, казалось, пока он завершит свое дело, наконец-то сомкнулась над горами.

Турпин уже окоченел. Оливье, не тронутый воронами, лежал рядом со жрецом — крупное, грузное тело, знакомое до последней черты, но ставшее незнакомым в смерти. Роланд поцеловал его и, собрав последние силы, поднялся на ноги и выпрямился. Звезды глядели на него.

— Аллах! — выкрикнул он.

Его голос колокольным звоном пронесся по ущелью.

— Аллах! Возьмешь ли ты всех нас к себе, если я буду говорить от нашего имени? Ты сделаешь это? Моему брату понравился бы твой рай. Все эти прекрасные девственницы. Ты возьмешь его, если я попрошу?

Звезды молчали. Роланд рассмеялся и вскинул Дюрандаль. Он не забыл очистить лезвие от крови: практичность, ставшая привычкой. К чему умирать хорошему мечу, даже если его владельцу не уйти от смерти?

— Прими мой меч, Аллах. Прими мою душу и мою клятву, но только если возьмешь с ней и моего брата. Ты найдешь его здесь. Ты слышишь его шепот? Он произнес бы эти слова со мной, если бы мог. Слушай! Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его.

Эхо отзвенело и заглохло. Роланд осел на землю. На сердце его было легко. Еще немного — и он начнет биться в агонии, но сейчас боль ушла. Осталась лишь чистая, неистовая радость. Он сделал выбор, и именно такой выбор. Он отомстил предавшему его Ганелону так, как не смог бы никто другой.

Оливье ждал. Роланд положил Дюрандаль на широкую грудь брата, примостил рядом голову и вздохнул. А затем, собрав все оставшееся мужество, отдал себя в руки смерти.

3

Король Карл вновь стоял на родной земле Галлии. Ужасы перевала остались позади, и армия воспрянула духом, завидев впереди знакомые места. Однако на сердце короля было тревожно. Новости от арьергарда оставались все теми же. Обоз не показывался. Разведчик или двое, отправленные в тыл, не вернулись.

Когда солнце коснулось горизонта, он объявил привал. Без обоза нельзя было разбить настоящий лагерь, но каждый солдат взял с собой запас воды и продовольствия, а со многими шли женщины, которые несли все необходимое. Армия расположилась на отдых без лишнего ропота.

Король оставил слуг, на скорую руку сооружавших пристанище для него, и проехал немного назад, вверх, к перевалу. Карла сопровождали несколько всадников. Посланник императрицы. Человек калифа — вечный его соперник. И Ганелон. Когда лагерь остался позади, король придержал коня.

— Вы слышите рог? — спросил он.

Его спутники переглянулись.

— Рог? — переспросил Ганелон. — Нет, мой король. Я слышу лишь завывание ветра.

— Да, — сказал Карл. — Ветер. Должно быть, это ветер. Но я мог бы поклясться…

— У моего господина великолепный слух, — заметил араб.

Нет. Карлу следовало быть точным даже в мыслях. Этот человек был персом. Значит, перс с любезной улыбкой, такой же скользкий, как грек, — и все же что-то в нем импонировало королю.

— Возможно, мой господин слышит, как обоз и его охрана проходят перевал.

— Возможно, — согласился Ганелон.

Грек, что удивительно, не сказал ничего.

Они сидели на усталых лошадях и ждали, потому что ждал король. Он не мог заставить себя развернуться и пустить коня вниз по тропе. Ему не нравился вид перевала и не нравилось исчезновение разведчиков. Еще меньше Карлу нравилось то, что он допустил глупость и позволил арьергарду настолько отстать. Королю не терпелось поскорее пройти перевал и увидеть родную землю за ним. Он позволил уговорить себя двигаться быстрее. Человек, которого он послал проверить, как дела у обоза, не пришел назад.

В сгущающейся темноте и в тишине, едва нарушаемой гомоном устраивающейся на привал армии, король увидел то, чего не желал видеть. Он увидел это с безжалостной ясностью и не усомнился в том, что ему открылось. Боль еще не проснулась. Позже она придет — целый океан боли. Но сейчас это было лишь онемение — непрошеное и нежеланное. Нет. Совсем нежеланное.

— Они мертвы, — сказал Карл. — Мои бретонцы мертвы. На перевале была засада.

— Милорд, — отозвался Ганелон, — этого вы знать не можете. Вероятно, они просто повели себя разумно: увидели, что приближается ночь, остановились и разбили лагерь. Через какое-то время нас догонит их вестник. Ждите и отдыхайте. Сейчас нельзя скакать назад — ночь застанет вас прежде, чем вы взберетесь на перевал.

— Да, — ответил Карл. — Несомненно, ты прав.

Должно быть, голос короля выдал больше, чем он собирался сказать. Ганелон напрягся. Его губы плотно сжались, а взгляд метнулся в сторону. Карл заметил, куда советник глянул прежде всего. Византиец, бесстрастно смотревший туда, где пребывали сердце и разум короля, как будто ничего не заметил.

Очень медленно король разжал кулаки. У него не было доказательств. Не было ничего, не считая дурного предчувствия и исчезнувшего арьергарда. Его отважного, упрямого и такого малочисленного арьергарда.

Но он в первую очередь был королем. Развернувшись спиной к Ронсевальскому перевалу, Карл отправился обратно к своей армии.