медведица,или легенда о Черном Янгаре - карина

   - Да.

   Врать не было смысла.

   - Они, - голос еще был хриплым, да и говорить получалось с трудом. - Меня не оставят. Отпустили, чтобы привел... след... потеряли...

   Но рано или поздно найдут его.

   - Печать. Нужна.

   Кейсо похудел и белая кожа его обвисла, а губы, лишенные обычной краски, казались неестественно бледными, выцветшими.

   - Тайник здесь. Надо достать. Я буду здоров.

   В тот момент, когда сумеет дотянуться до Великого полоза, предложив ему каплю своей крови. И можно попросить Кейсо, чтобы поднял, у каама хватит сил, но...

   - Дело не в доверии, да? - Кейсо промывает раны на плечах, счищая корочку. - Знания опасны?

   - Да.

   Он верно все понял, старый верный друг.

   - Я... дотянусь... поправлюсь... уйду...

   Полоз тоже слушает.

   - Увидят меня... поймут... пойдут следом...

   ...прочь от Горелой башни, в которой маленькая упрямая медведица отсчитывает дни, оставляя зарубки на дверях.

   - Ты... останешься... присмотришь за ней. Ей... нужен кто-то рядом.

   И Янгхаару нужно знать, что его маленькая медведица не осталась одна. Она ускользает днем и возвращается под вечер, сбрасывает полог тяжелой медвежьей шкуры, но по-прежнему скрывает лицо, не верит, что не портит ее тонкая нить шрама.

   Она ступает легко и беззвучно.

   И камень ластится к босым ступням. На них больно смотреть, потому как кажется - замерзает. И руки Аану холодны. Янгар греет их своим дыханием, но...

   - Я не человек... - шепчет она.

   - Человек. Уже.

   - Еще нет.

   - Но скоро.

   - Наверное, - ей страшно заглядывать в будущее. И Янгхаар понимает этот страх. Защитить бы. От него. От людей. От самого себя.

   - Сегодня двое, - присев у камина, пусть бы тепло огня ей недоступно, но Аану нравится смотреть на пламя, она рассказывает о том, что происходит за пределами башни. - Верховые... близко подошли.

   Она вздыхает и признается:

   - На них цвета моего отца.

   - Ты его любишь? - Янгхаар должен знать наверняка, потому что... он все равно убьет Ину, но ему не хотелось бы причинять боль своей медведице.

   - Когда-то думала, что да, люблю... или любила? - она пожимает плечом. Рыжая шкура вдруг сползает, ложится мягким ковром. И волосы, заплетенные в толстую косу, падают, рассыпаются, укрывая спину. Его Аану снова медлит, прежде чем надеть платье.

   Или хотя бы сорочку.

   - И мне очень хотелось, чтобы он любил меня. Я старалась быть послушной...

   Только Ерхо Ину любить не способен.

   И говорить о нем нет никакого желания.

   - Мне нравится смотреть на тебя...

   В сумерках кожа отливает мягким золотом. И Аану, вспыхивая, вдруг вспоминает о своей наготе, спешит ее спрятать. Вот только пламя тоже умеет играть. И ткань сорочки слишком тонка. Но золото исчезает, и тени выписывают абрис ее тела на белом полотне.

   - Ты красива, Аану.

   - Ты хотел знать, люблю ли я отца. Нет. Не люблю. И я знаю, что ты собираешься его убить.

   Она набрасывает на плечи шаль.

   Обычная женщина.

   Почти.

   - Янгар, - Аану опускается на край постели. Ледяные пальчики ее отбрасывают прядь, прилипшую к щеке. - Я не боюсь за него. Но я не хочу, чтобы он снова причинил тебе боль.

   А в ее глазах Янгар читает то, о чем Аану Каапо промолчала: он слаб.

   Нет больше Черного Янгара.

   Неправда.

   - Поможешь мне встать, маленькая медведица? Не сейчас... завтра... а сейчас просто посиди рядом. Ладно?

   Она кивает.

   - Рассказать тебе историю?

   - О стране Кхемет? - уточняет Аану.

   Ей нравятся истории, которые почти что сказки. И Янгар сам начинает сомневаться в том, и вправду ли существует эта страна.

   Быть может, и она - призрак, сотворенный песком и жарким южным солнцем.

   - О ней... или о пустыне... о призрачном городе, который изредка показывается странникам. И даже ашшары, истинные дети пустыни Дайхан, не способны пройти мимо. Он появляется, когда солнце стоит высоко и воздух дрожит от жара. Песок раскаляется и ранит ноги. А мысли в голове становятся вязкими. Тогда и вспыхивают золотом сто одиннадцать куполов, отмеченных полумесяцем, знаком богини Иши. И вырастают из песков белые стены...

   Говорить легко.

   Янгхаар вновь видит их, сложенные из крупных блоков, выглаженные ветрами до зеркального блеска. И ворота, распахнутые гостеприимно.

   Входи, странник.

   Но не забывай, что не каждого отпустит призрачный город.

   - Ты и вправду видел его? - Аану кладет на постель руки и упирается в них подбородком. Она так близко, но дотянуться у Янгара не хватит сил.

   - Видел.

   Марево над золотом башен.

   И в нем, не то звуком, не то эхом безумного солнца - тягучая мелодия флейты.

   - И вошел?

   - Нет.

   Подобрался настолько близко, что услышал запах жареного мяса, и вдохнул непривычно прохладный, напоенный водой воздух.

   - Если бы я вошел, то вряд ли вышел бы.

   Что удержало на краю?

   Манил ведь призрачный город голосами фонтанов, обещанием иной, легкой жизни, сокровищами, о которых легенды ходили. Наверное, эта легкость и отпугнула.

   - Тогда я рада, что ты устоял, - Аану зевает.

   И Янгар дотягивается-таки до ее губ. Шершавые. И в то же время мягкие. Вот только собственные пальцы не способны ощутить этого прикосновения.

   Ерхо Ину ломал их с большим удовольствием.

   - Расскажи еще...

   ...историй много.

   ...о городе, что вытянулся вдоль берегов Великой реки. И домах, которые подымаются над водой. Весной вода подымается до самого порога, затапливая белые лапы опор, а летом отступает, оставляя на них гроздья тины. На жаре та начинает гнить, и в Белых кварталах на две недели воцаряется невыносимая вонь.

   ...о жителях, что расписывают лицо охрой и кланяются звероголовым богам. И о богах, чьи статуи из желтого песчаника стерегут великий город. Сама пустыня, подбираясь к стопам стражей, отступает с поклоном.

   ...о жрецах, закрывающих лица белой тканью, и танцовщицах, которые курят опиум, ибо он освобождает разум и душу, делая танец чистым.

   ...о тысяче и одной жене Богоравного Айро-паши, о белом его дворце, куда каждый год свозят юных красавиц со всех уголков мира. И новые жены исчезают за коваными дверями, чтобы больше никогда не показать миру свое лицо.