Современный чехословацкий детектив - Войтек Стеклач

Алиса Селецкая замолчала. Как долго копились в ней эти мысли, как долго ждала она момента, чтобы наконец высказаться? Или это неожиданный всплеск горечи так развязал ей язык? Молчание затянулось. Тишина набирала силу, разливалась вокруг. А в ушах у Каласа стоял несмолкаемый звон. Ему часто мерещилось, будто тишина — тоже звук, давящий на барабанные перепонки. Сейчас он явственно это ощущал. Стоило Алисе замолчать, как его уши словно бы превратились в глубокие колодцы… Кто-то кидает туда старые монеты, и они со звоном падают на каменное дно. Якуб Калас готов был поверить, что оглох, что его мир куда-то проваливается, но, взглянув на молодую женщину, опомнился. Слезы на щеках, бледность, морщины на лбу — ничего не осталось от ее красоты, ставшей притчей во языцех, красоты, дразнившей, злившей и вместе с тем околдовавшей городок! От тишины, в которую он окунулся, его мог спасти лишь голос, его собственный ясный, звучный голос. Но старшина был не в силах произнести ни слова. Алиса плакала. От несправедливости или от отчаяния? Раскаянье как еще одну из возможных причин Калас исключил. Из чувства протеста? Да, да, Алиса Селецкая плачет из протеста! Плачет, потому что ее игра кончена. Весь ее длинный монолог продиктован ощущением близящегося заката. Сочувствия это в нем не вызывало. Он все еще считал себя блюстителем закона, а эта девчонка — пусть она будет хоть тысячу раз права — связалась с преступником, участвовала в уголовщине, и он не имеет права жалеть ее, даже если бы захотел.

Алиса Селецкая успокоилась и продолжала:

— Инженер Джапалик! Вот кто любил забавляться с городскими девицами. Интеллигентные женщины с высшим образованием всегда легко покоряли мужчин такого типа, а он, болван, еще и гордился близостью с ними! Не беда, что красотки над ним откровенно потешаются, все равно это вам не деревенские гусыни! Вот что тешило его самолюбие. После выпивона они уезжали, и можно было не бояться никаких последствий. Достаточно вылакать литр вина — и ты на седьмом небе! Под утро Игор Лакатош отвозил его, пьяного в стельку, домой, стараясь, чтобы их не увидели заступающие на смену скотники. Как бы ненароком не уронить достоинство товарища председателя! Так тоже можно смотреть на вещи, товарищ Калас! Мы к себе никогда никого не зазывали, по крайней мере мне известно, что Игор приглашал только друзей, то есть людей, с которыми у нас был общий язык. Если кто-то сам просился в нашу компанию — что ж, коли он готов был считаться с нашими правилами, мы его принимали.

Такие, возможно, и платили за удовольствие, это уж дело Игора, но все равно, будьте уверены, платили с радостью. Собственные жены скучающим важным персонам давно обрыдли, они жили с ними только потому, что так повелевает общепринятая мораль…

На серебристой стройной колокольне посреди городка, на небольшом возвышении, которое некогда к вящей славе божьей возвели над низменной округой трудолюбивые руки крепостных, на холме, куда поднимались иезуиты и протестанты, покорные верующие и беженцы, спасавшиеся от турок, на этой искусственной площадке, скрепленной бетонными плитами и нежной травой, одновременно прозвучал бой городских часов и колокольный звон. Чистый перезвон колоколов заглушал гонг бездушного механизма, служащего всего лишь для измерения времени. Молодая женщина села на диван напротив Каласа, закурила ароматную ментоловую сигарету. Сладковатый запах дыма раздражал обоняние старшины, он даже расчихался. Рассеянно потянулся за носовым платком, стал шарить по карманам — удобный повод, чтобы встать и откланяться. Самое время уйти! Но молчание женщины было таким напряженным, что в любую минуту грозило прерваться новым потоком слов, и старшина не знал, как лучше поступить.

Алиса Селецкая и верно опять заговорила, точно хотела восстановить связь, нарушенную звуками, возвещавшими полдень.

— Пусть я ошибаюсь, пан Калас, — сказала она уже как-то более кротко, почти покорно. — Пусть просто выдумываю, чтобы оправдать то, что не имело никакого смысла. Пусть пытаюсь защитить великий блеф. Но в одном вы упрекнуть меня не можете: в равнодушии. Если человек, даже совершая ошибки, что-то убежденно отстаивает, это гораздо лучше, чем равнодушие.

— Пустые слова, — заметил Якуб Калас. — С ними можно было бы и согласиться, кабы за всем не стояла смерть. Бене Крч умер, и виноват ваш приятель, участник вашей компании. Это все меняет. И тут в свои права вступает закон.

— Закон! Око за око, зуб за зуб. Чего вы добьетесь?

— Зло надо карать.

— Хорошо, допустим даже, что Игор убил. Но ведь непредумышленно, а это меняет весь расклад, как у вас принято говорить. Нечего было Крчу туда лезть, кто ему велел?

— Повторяю: пустые слова. Крча ими не воротишь.

Разошлись далеко за полдень. Алиса Селецкая с чувством собственной правоты, со всеми выгодами побежденной, которая, защищаясь, имеет право на любые аргументы, а Якуб Калас — расстроенный вестью о смерти Карницкого и множеством ненужных объяснений, которые ему пришлось выслушать. Он не был согласен со взглядами Алисы, имел против них серьезные возражения и все же не мог с ними не считаться. Они существовали, на кого-то действовали, порой даже на умных людей, которые при иных обстоятельствах вели бы себя вполне нормально. Что поделаешь, иногда человек теряет разум. А ведь так легко оступиться. Кто гарантирован от ошибок? Так-то оно так! Но Калас понимал, что и ошибка ошибке рознь, и если из ошибки возникает трагедия, тогда права личности должны уступить принципам, на которых держится все общество.

Он вспомнил доктора Карницкого, и в нем вскипела злоба. Вспышка ярости неожиданно вытеснила всякую жалость, как будто именно смерть старика поставила трагический восклицательный знак за приговором своеволию всей этой шайки.

25. Веселость не порок

Якуб Калас четким, решительным шагом шел по широкой, по-весеннему зазеленевшей улице. На нижнем конце города, неподалеку от гимназии, шумела возле автобусной остановки кучка молодежи. Ребята держались вызывающе, кричали, смеялись, скалили зубы, старшина не мог их не заметить. В первое мгновение это его еще сильнее разозлило, он уж готов был сделать замечание, мол, послушайте, молодые люди, нельзя ли вести себя потише, может, вы полагаете, что вам принадлежит вся улица? Подошел поближе, но ничего не сказал. Слушал, о чем они говорят, и размышлял, не подрастают ли среди этих девочек и мальчиков еще один Игор Лакатош, Любомир Фляшка или хотя бы Алиса Селецкая? Скепсис все больше разъедал его душу, и Калас не знал, что ему противопоставить. Стоял поодаль, и чем внимательнее прислушивался к разговору ребят, старавшихся перекричать друг друга, тем больше возникало желание что-нибудь им сказать. Сперва захотелось просто прикрикнуть, но он вовремя спохватился: веселость не порок, а ребята всего лишь коротают время, забавляясь болтовней, шумом, смехом. Раза два он полукругом обошел молодежь, взвешивая, соображая, не будет ли глупо обратиться к таким детям, но потом все же остановился возле гимназистов и произнес:

— Послушайте, молодые люди, не хотите ли мороженого?

Мальчишки и девчонки удивленно на него воззрились, обменялись взглядами, точно назойливость незнакомца их возмущала. Неужто он думает: если он взрослый, то может позволить себе что угодно? Но тут же снова расхохотались.

— Я предлагаю серьезно, — продолжал Якуб Калас, — я правда хочу угостить вас мороженым.

Смех неожиданно прекратился. То, что за этим последовало, посторонний наблюдатель назвал бы колебаниями. Дружеский жест постороннего человека поразил расходившуюся, разбушевавшуюся молодежь. Ребят словно бы придавила неожиданно обрушившаяся стена недоверия, которое до сих пор кто-то в них воспитывал. И они не знали, что ответить.

— Откуда вы взяли, что мы хотим мороженого? — спросила высокая симпатичная девушка.

— Ниоткуда, — улыбнулся Калас. — Просто мне вдруг пришло в голову, не могу ли я вас пригласить на мороженое?

— А этот дяденька часом не того? — съязвил молодой человек с намечающимися усиками.

— Думай обо мне как хочешь, — ответил ему старшина, — мое приглашение остается в силе.

— Вот потеха, ребята, дядя приглашает нас на мороженое, — протянула еще одна девчонка.

— Мне некогда! — резко бросила первая, высокая и симпатичная.

— Уйдет наш автобус, — как бы объяснила Каласу вторая.

— Неважно, — Якуб Калас купался в собственном радушии. — Поедете следующим.

— А когда мы будем учить уроки, дедушка?

— Съедим мороженое, а потом я закажу для вас такси! — Изобретательность Каласа не знала границ.

— Денежный мешок, — сердито буркнула симпатичная девушка, и никто не понял, принимать ли это замечание как вопрос или как констатацию факта.

— В такси нам всем не поместиться, — рассудительно заявил усатик.